Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие

«Слово на новый 1733 год» открывается нетрадиционно, оратор вспомнил смешной пример о том, «что некогда в некоем димократическом государстве сделалось» (III, 163): убогий шляхтич на заседании сейма уснул, вдруг громкий «отрицательный» голос его разбудил, шляхтич стал сам шуметь, не понимая сути происходившего.

Это открытый сатирический выпад Феофана в адрес дворянской демократии, царившей в Польше, намёк на государственные и придворные интриги в преддверии смерти Августа[505] (и Польшу, и её демократию Феофан не любил; и у России были весьма сложные отношения с этой страной).

Аналогию Феофан Прокопович проводит с теми, кто празднует новый год, но не понимает существа этого праздника. Обращаясь к «слышателям», Феофан объясняет, чем обусловлена радость: да, год прошёл, Бог уберёг «от многих бед, и сохранил целых и здравых» (III, 164). Феофан рассуждает как философ о быстротечности жизни: «Текут, и истекут скоро лета наши» (III, 164), «грядет же глубокая, непременная, и конца неимущая вечность; но какова кому будет? О помысла страшнаго!» (III, 165).

Подобные эсхатологические рассуждения были и в «речи» на встречу нового 1725 г. – тоже о начале и конце, о вечности. Эта вечная тема. И в XVIII в., в эпоху Просвещения, она по-прежнему была актуальна, примечательно, что на философский уровень её поднял в России именно Феофан Прокопович.

В. М. Ничик считает, что истолкование проблем пространства, времени, истины и других философских категорий у Феофана Прокоповича было деистическим[506]. Он вполне сознавал бесконечность времени и пространства, уподоблял время течению реки, в связи с этим у него рождаются лирические настроения грусти (III, 166). Затем он говорит об истории летоисчисления: как оно велось у римлян, у византийцев. Прокопович отстаивает идею нового летоисчисления, призывает «с радостию праздновать» новый год 1-го января (III, 170–171).

«Слово» обрывается рассуждением о вечности: «О вечность, краткое словце, но дело ужасное! о вечность» (III, 173).

Тема смерти развивается и в «Слове на погребение Екатерины Иоанновны» (1734). В связи с тем, что усопшая была родной сестрой императрицы, Феофан, видимо, вынужден был говорить надгробное «слово». Начинает он его с развития темы суеты и смертности (III, 217–218). В связи с этим он анализирует учения стоиков, эпикурейцев и неких «баснотворцев» (III, 218). К «баснотворцам» относит «еллинские», магометанские и «прочие скаски» (III, 219). Истинным он считает в отношении смерти только учение Христа. Затем он рассказывает об усопшей, называет её «ироиней» (III, 221). Оратор сочувствует её нелёгкой жизни, это сочувствие было понятно всем присутствующим, все знали о злоключениях несчастной герцогини Мекленбургской[507]. «Слово» насыщено многочисленными цитатами из Евангелия и Библии и их объяснениями. В публикации С. Ф. Наковальнина «слово» не окончено, обрывается многоточием (III, 232).

Резко выделяется среди «речей» 1730-х гг. «Слово торжественное о взятии города Гданска» (1734), которое было произнесено 8 июля 1734 г. в Петропавловском соборе в присутствии Анны Иоанновны.

Феофан поёт славу России и государыне за то, что Бог вновь послал победу (III, 233). Взятие российским оружием Гданска он уподобляет тому, как израильские силы овладели городом Гайским, обыгрывает и в эпиграфе, и в приступе слова библейский эпизод (III, 234). Феофан развивает в «слове» мотивы чести и корысти, пользы и славы, затем рассуждает о честном и полезном мире, последовавшем за долголетней «свейской войной»: «Пришла веселая тишина, которая нас около двенадесяти лет тешила, и никаких от оной стороны ветров и громов не бывало» (III, 235).

Затем оратор говорит, не называя его, о Станиславе Лещинском и о том вреде, который он принёс с собой, поскольку Лещинский попытался за польский престол «дратися» (III, 236). Феофан ехидно замечает, что «праведно низверженный, и аки бы убиенный» силою Петра, претендент вновь стал искать власти (III, 236). Политику Лещинского и его окружения Феофан называет «неистовством», «вероломством и безстудством» (III, 237), тем более что Польша и Россия при Августе находились в союзном договоре: Феофан даже перечисляет то, что клятвенно обещали друг другу стороны (III, 237).

В «слове» чувствуется прежний Феофан-оратор, яркий, темпераментный. Он буквально накинулся с политическими остротами и сатирой на поляков. Сатирический смысл имеют риторические вопросы – один острее другого: «Из чего вам сие беснование о друзи? Куды ушла память ваша? Откуду припало вам забвение предивнаго милосердия Петра Великаго?.. Где совесть? Где стыд?» (III, 237). Разгоревшуюся войну оратор объясняет «безмерной злобой», которая ослепила поляков (III, 238).