Русская нарезка

Но не может быть хорошо, тем паче всё, когда кругом всё так плохо. Стоя в башне, он оглядел поле боя. Бьётся лошадь. Ещё бомбовый удар. У неё распорот живот и кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится всё гуще и чернее, заслоняет небо, щиплет глаза, першит в горле. Немец­кие танки, стоя дугой, вели огонь, две батареи лёгких противо­танковых пушек, замаскированные в садах, встретили их в упор. Тогда налетела авиация, всё смешала с землёй, и танки снова пошли в атаку. Несколько танков горело в клевере, но остальные, пробив оборону, шли на восток. Всё совершилось быстро и как-то само собой.

Хорошо шпарит, — сдержанно одобряют в углу. — А ну ещё что. — Немец легонько прикасается пальцами к стру­нам, пробуя их звучание. Подчас жестоки, суровы были стру­ны, будто не слыша вызова, преодолевая предел никчёмности своей с любовью, не знающей ни закона, ни линии. Я решил для храбрости напиться и напился у Лизы, пьяный увёл свою ухажёрку в кукурузу, свалил её, не очень-то упорно упираю­щуюся, детдомовской подножкой, ползал по ней, отыскивая что где, возвращаясь на свет белый, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы. Когда мы влезаем в машину, сып­лются первые бомбы. Но пустота вокруг него судорожно вздрагивает, с особенной остротой ощущения, которую дава­ла близкая опасность, плоть несла его вперёд, и дорога рас­ступалась перед его мысленным взором. Ни времени, ни про­странства. Сколько это длится? Ничего не видно. Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Невыноси­мо! Одна. две. три. четыре. десять. двенадцать. И когда он, почти успокоенный, сощурясь, смотрел вперёд, вдруг знакомое сосущее чувство потянуло в груди тошнотно, и всё опустилось, осело вниз. Это был страх. Человек поднял­ся — Вера заметила, что одна его нога была деревянная — по­копался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь при­горшню маленьких темносерых пулек. Затем он подал ему винтовку.

Ну, кого для тебя убить? — спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол, и хотя, оставшись живым, дал себе после кровавого фронта на госпитальной койке слово или клятву не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать, он схватил упавший с сиденья на пол кабины автомат, выставил его ствол в разбитое стекло и нажал спуск.

А знаешь, — сказал он, понижая голос, — мне иногда хочется, чтобы скорее была война.

Ты что, с ума сошёл?

Нет, нет, я всё понимаю. Любая война — это бедст­вие. Но мне кажется, что я быстро нашёл бы в ней своё место.

FUGA 18

Надо сказать малодушие точно тисками в пятнах крови просяще всматривались разнести свой дух везде куда достанет толстая мощная шея но обливающийся потом поверх шинели победил тогда и манёвры зачтутся но если побеждён ты так вот и припомнят тебе прежде всего приказ два линейных свя­зиста убиты отвлекающим от леса огнём били широко рас­крытыми светлыми глазами умирая

Надо сказать что требовали жертву обостряться так настой­чиво так подробно ждут нового резкими освобождают безраз­лично обширную вместе предчувствие сильная лохматые су­меречные отдалённые молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновенье из мрака тёмные от дождя доми­ки и палисады разноцветные клочья в подчёркнутом соблю­дении формы и тона бледные быстро увеличиваясь отцве­тающими ученическими кляксами.

FUGA 19

Но утром, сумеречным, серым, когда казалось, что вечно так и будет, никогда уж и не рассветёт, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки и макеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, бился учащённо, достиг наивысшего напряжения и полноты. Чувствовалось, что он хотел больше услышать, чем сказать. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхаркивая мокроту с кровью, без остановки, без роздыху рубил строй первой роты скособо­ченными ботинками мёрзлую сибирскую землю, долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.