Русская поэма

производил самым этим небрежным «хотя» – из тех же древних родов, что и его собственный, о котором он с вызывающей бестактностью свидетельствовал, что его, поэта, предок ставил на царство менее родовитого предка Николая.

В той же «Моей родословной» Пушкин в неподобающе легкомысленном тоне и опять-таки с открытым выпадом против царя, царя вообще, вспомнил, что

С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.

(В «Езерском», дойдя до этого места и написав «При императоре Петре», он оборвал рассказ многоточием, возможно имея в виду, что то, как обошелся с пращуром Евгения Петр, он покажет в «Медном всаднике», перенеся казнь на самого Евгения.)

Словом, для человека, который знал о Пушкине немало и личного, и его взгляды, и манеру письма, преподносящую важнейшие вещи не в лоб, а под таким углом и с той прикровенностью, при которых эти вещи воспринимаются гораздо значительнее, чем поданные в лоб, Евгений был, конечно, не alter ego Пушкина, но и не мог быть от него вполне отделён. В своем безумии похожий на Неву, он в своей недосягаемости для чьей бы то ни было власти походил на поэта. Он грозил царю, как бунтующие волны, а поэт… Да вот же:

…Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь о гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.

Это мог Пушкин написать о себе самом, это о́н хотел пробить головой стену, когда, укоряя в бессердечности, челобитничал за декабристов перед не внемлющим ему судьей. Как и Петр к Евгению, Николай был «обращен к нему спиною».

Царь не мог не узнать столь явной ссылки на притчу из 18-й главы Евангелия от Луки. Судья неправедный долгое время не хотел внять жалобам вдовы, «а после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь, но как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она больше не приходила докучать мне. И сказал Господь: слышите, что́ говорит судья неправедный? Бог ли не защитит избранных Своих …хотя и медлит защищать их?».

Все, что в «Медном всаднике» касается царя, характеризуется гордостью, величием, пышностью – главными в христианстве грехами; все, что Евгения, – главными христианскими добродетелями: смирением, бедностью, нищетой. Уже когда страсть, но еще не безумие берет над ними верх, он оказывается словно бы в пространстве языческих измерений: «перевозчик беззаботный / Его за гривенник охотно / Чрез волны страшные везет» – к смерти, как Харон. В безумии он ведет себя как впавший в священный экстаз идолопоклонник в капище. Однако его бунт той же природы, что бунт Иова: он требует объяснения, правда ли, что «вся наша / И жизнь ничто, как сон пустой, / Насмешка неба над землей», но, получив страшный ответ, опять смиряется, смиряет «муку сердца», снимает с головы изношенный картуз.

В своей последней смиренности он – ничто, его уход из жизни никем не замечен. Вместо него другой «чиновник посетит, / Гуляя в лодке в воскресенье / Пустынный остров». Чиновник заменит его вполне, но именно как чиновника, как идеального гражданина петровской империи. Божия же стихия его души – непобедимо живая, почему в конце концов его и «похоронили ради Бога».

Н. А. Некрасов ◆ Мороз, Красный Нос

А. Г. Венецианов. Гумно. 1822–1823 годы. Государственный Русский музей.

А. Г. Венецианов. Капитошка. 1830-е годы. Государственный Исторический музей.

А. Г. Венецианов. Старая крестьянка с клюкой. 1830-е годы. Государственная Третьяковская галерея.

А. Г. Венецианов. Спящий пастушок. Между 1823 и 1826 годом. Государственный Русский музей.

Смерть и зима

Ни один русский поэт не был так использован государственной советской идеологией, как Некрасов. Семьдесят с лишним лет он являлся официально назначенным и утвержденным «глашатаем передовых идей революционной демократии», «выразителем интересов и чаяний трудового народа», «певцом народного горя, верящим в будущее России». Прибавим к этому четверть века подобной прижизненной репутации, толпу молодежи, выкрикивавшей над его гробом: «Выше Пушкина! Выше Лермонтова!», и десятилетия два сравнимой с этим славы посмертной. Никто не оставил в своих стихах такого количества автохарактеристик, которые поколениями завороженно прилагались к Некрасову, такого количества афористических формул, уснащавших миллионы школьных сочинений и тысячи публицистических и пропагандистских статей.