Русская поэма

Естественно ожидать такого же, патентованно «некрасовского» снижения темы и в «Морозе, Красном Носе». Стараниями уже хорошо знакомой читателям «угрюмой музы» первый вариант поэмы, опубликованный в 1863 году, включал в себя болезнь, смерть и похороны Прокла. Можно было предположить, что, если Некрасов станет дописывать, он разовьет тему «мороза» в ключе, близком к стихам «О погоде», в которых

Ежедневно газетная проза
Обличает проделки мороза.

То есть что-то наподобие

Разыгралися силы Господни!
На пространстве пяти саженей
Насчитаешь наверно до сотни
Отмороженных щек и ушей.
Двадцать градусов! –

и так далее в доведенной поэтом до совершенства фельетонной манере. Тем более что «О погоде» в значительной степени также занято смертью и похоронами.

Но Некрасов и на этот раз предельно неожидан. Схема еще раз выворачивается наизнанку, переводится, если пользоваться терминами фотографии, с негатива на позитив. Как и в «Светлане», фантастика сна в «Морозе», так сказать, правдива. Только у Некрасова она правдива совершенно в той же мере, что и реальность, предшествующая сну, тогда как у Жуковского пробуждение в реальность – на фоне фантастики – выглядит литературной, почти формальной припиской. У Жуковского убедителен в обеих ипостасях – спутника и покойника – мертвый жених и неубедителен живой; у Некрасова жених сновидения – Мороз – подлинен так же, как мертвый супруг Прокл. Взятые в отрыве от всей поэмы последние семь глав, начиная с появления Мороза, – это баллада, но баллада, освободившаяся от жанровых условностей. Однако такова она только как часть целой поэмы, и это – очевидное новаторство поэта.

Вся же поэма, по сути, представляет собой большую метафору, в которой то, что́, и то, чему́ уподобляется, постоянно меняются местами: это – смерть и зима. Об этом заявляет первый же образ – гроб в сугробе. Снежный саван накрывает избу, в которой шьется холстяной саван покойнику. Из той же «белой холстины платок» на голове Дарьи «не белей ее щек», уже тронутых, стало быть, опять-таки и стужей, и смертью. Когда «сковывал землю мороз», Прокл отправляется в извоз, то есть еще и уходит от деревенского холода, зима всегда его враг: «метели пронзительный вой и волчьи горящие очи», «едет он, зябнет», «зиму не видел детей». В конце концов именно «зима доконала его» и, едва успев расправиться с ним, сразу дает знать, что это не последняя ее жертва: пока хоронили, «ай, ай! как изба настудилась». «Мертвый могильный покой» в начале второй части – это пейзаж «равнины под снегом». И наконец, Прокл в завязке поэмы «одумал с сырою землей» ту же «думушку», что в развязке – Дарья с Морозом.

Жизнь и счастье, которое она приносит, целиком отнесены к лету. Освобождение героини от горя и боли принимает образ погружения в тепло, в «жаркое лето», хотя физически она для этого должна отдаться зиме. Зима – условие и средство доставки в летнее «довольство и счастье». Поэт делает знак, что героиня словно бы что-то знает об этом интуитивно, к этому предуготована, ее появление в лесу:

Не псарь по дубровушке трубит,
Гогочет, сорвиголова, –
Наплакавшись, колет и рубит
Дрова молодая вдова, –

уподоблено появлению через несколько страниц там самого Мороза:

Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.

Он тоже «трещит», «палицей бьет», он обещает «алмазы, жемчу́г, серебро» – как бы взамен той «жемчужины крупной», которая выкатилась у нее из глаз.

Эта сродность Дарьи Морозу проявляется и в параллелях, напрашивающихся при чтении глав IV («тип величавой славянки») и XXXI («воевода Мороз»):

Чтобы Дарья была под стать Морозу, возводящему «дворцы изо льда» и «мосты ледяные», поэт гиперболизирует ее силы и сноровку:

Я видывал, как она косит:
Что взмах –    то готова копна!

Она и сурова подобно ему, чтобы не сказать безжалостна:

У ней не решится соседка
Ухвата, горшка попросить;
Не жалок ей нищий убогий…

В итоге если в первой части она «сердито глядит» на деревенского парня-«шута», то во второй, принимая заигрывания «парня» Мороза,

…любо ей было
Внимать его сладким речам…