Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Шестнадцать часов для труда, восемь для сна,

Ноль свободных!

Пафос есть, почвы для романтизации нет, вспоминается школьный учебник: истории» "в Ассирии рабы трудились по двенадцать часов в сутки". Вот вам и весь пафос социализма по Луговскому! Переносить

с войны на рутину экстремальность — задача бессмысленная. Поэтому в начале тридцатых годов Луговской растворяется в сером потоке газетных сочинителей и только те, кто помнит "Песню о ветре" по инерции ещё называют его поэтом.

Но когда случается ему вырваться к темам вне будней — к пафосу разрушения и злобы — он снова поэт, хотя и страшный в своей бесчеловечности.

В стихотворении под зловещим названием "Кухня времени" он воспевает некую Хозяйку — символ людоедства!

А что если ужин начнет багроветь,

И злая Хозяйка скажет "Готово!"

Растает зима от горячих кровей,

Весна заснежит миллионом листовок..

И выйдет Хозяйка полнеть и добреть,

Сливая народам в манерки и блюдца

Матросский наварный борщок октябрей,

Крутой кипяток мировых революции!

Написано мастерски, а если забыть, что людоедство тут это и есть предмет романтических восторгов — так и вовсе здорово! Всё, что скрывали демагоги партии за условными фразами лозунгов, поэт

назвал по имени! Чего стоит одна только концовка этого каннибальского гимна, в котором коммунизм и нацизм — обе крайние разновидности социализма — ставятся в один ряд и одинаково прославляются! Справедливо, ведь, ибо оба они называют себя орудиями для разрушения старого мира и инструментами создания нового порядка.

Мы в дикую стужу в разгромленной мгле

е Стоим на летящей куда-то земле,

Философ, солдат и калека.

Над нами восходит кровавой звездой,

И свастикой черной, и ночью седой

Средина двадцатого века!

Написано пером — не вырубишь топором!

Восходящая свастика не противоречила кровавой звезде" ведь читали все мы рассказ Риббентропа о том, что он «в Кремле «чувствовал себя как среди старых партийных товарищей» (так и написано у него parteigenossen).

… Но если в "Песне о ветре" было что-то кроме пафоса разрушения, то в «Кухне времени» — только ярость ради ярости. Ну, а когда этот свой ветровой настрой поэт обращает на трудовой энтузиазм все тех же зловещих тридцатых годов, то остается от всей романтики только его искреннее желание быть рабом, и даже попросту стать "винтиком-шпунтиком" сталинской индустриализации.

Мастерство ранних стихов кажется уже ему чем-то недостойным эпохи, и он просится в переплавку, как китаец шестидесятых годов:

Наполни приказом мозг мой,

И ветром набей мне рот,

Возьми меня в переделку,

И двинь, грохоча, вперед!

Самое страшное, что при всей кажущейся пародийности, эти стишки не пародия, не стёб, это ведь написано всерьез!

Что-то похожее на культуру подозрительно, интеллигента надо перековывать!

(так есть у него длинное стихотворение о том, как неграмотный сын сельского узбекского бедняка старается разоблачить подозрительного учёного…).

А Луговской в этом и ищет свою романтику. Ну и находит ее в колониальной тематике. Неуклюже и понаслышке подражая Киплингу, он убеждает читателя и себя, что «Большевики пустыни и весны» освобождают узбеков, туркмен и прочих людей Советского Востока». От чего — неясно, но освобождают. «Мы несем цивилизацию в дикую пустыню, поскольку мы — в социализме, а они — в феодализме, ну а культуру феодализма надо ломать, это наша священная миссия». Таково схематически содержание книги «Большевикам пустыни и весны».

Это примерно содержание половины его поэзии, если избавить ее от рифм и прочего, что Луговскому теперь явно необязательно..

Он, безусловно, искренен в этом своем пафосе, и когда оказывается, что никаких садов в пустыне так и не насадили, поэт, спасая свою веру, обращается к голому, крикливо-одическому тону, и сочиняет гимны уже не грозному людоедству, а обычной бюрократии. Это уже в первые послевоенные годы.

Кстати, стихов о второй мировой войне у Луговского почти нет.

А в 48, одном из самых страшных советских лет, — пожалуйста:

На столах обычные предметы,

Трели телефонного звонка,

Буду говорить о беззаветных,

Рядовых работниках ЦК.

Машинистки, телефоны, папки,

Желтые, как азиатский зной…..

Даже в самой рассоветской поэзии воспевание бюрократа встречается не так уж часто! Верит ли Луговской в те фразы, которыми он славит чиновника, лицо в русской литературе традиционно

мало уважаемое?

Верит! Оды чиновнику. то есть начальству вытекают логически из поэтичного упоения ролью винтика! Но как надо поглупеть, чтобы этим ещё и гордиться! И когда в 1951 году в последней книге стихов, названной поэмой, в книге «Середина века» Луговской радуется, что

"У нас дорога в коммунизм

в снегах, в крови легла" —

то удивления это не вызывает. Только показывает, что даже не став циником, Луговской все же утратил талант, ибо воспевание злобы как поэтический лейтмотив — бесплодно..

А уж прославление чиновничества…..

И особенно удивительно, что некогда написал он, ну вовсе на него непохожее единственное не похожее стихотворение «Медведь».

Привожу его тут (от удивления) полностью

МЕДВЕДЬ

Девочке медведя подарили

Он уселся, плюшевый, большой,