Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Ну что тебе надо еще от меня?

Прорыв сквозь некоммуникабельность, да, возможен, но трагичность в том, что только на миг, и миг этот несберегаемый:

На ветру мировых клоунад

Заслоняем своими плечами

Возникающее между нами,

Как ладонями пламя хранят.

Опять — словно туфельки перед танком…

Интерьер на площади — это не только так описан храм Василия Блаженного, откуда «действа, как бы с крыльца, адресовались непосредственно небесам, толпам, России». Интерьер на площади — это и душа нараспашку, без которой от поэзии остались бы одни побрякушки.

Это — росло у Бориса и Глеба

В хохоте нэпа и чебурек,

Во поле хлеба — чуточку неба!

Небом единым жив человек!

(Марку Шагалу)

Вознесенский как-то мне говорил, что в России, с её крайностями, при русском экстремизме, а точнее максимализме, всё может статься.

Не случайно в России и подвижничество бывало высокое, а с другой стороны — «Пошли дурака богу молиться, так он и лоб разобьёт».

Докладчик порой на лектории

В искусстве силен, как стряпуха,

Раскроет на аудитории

Свою порнографию духа.

Стряпуха — та самая, видимо, которая по Ленину и должна управлять государством!

"Порнографией духа" выглядит поэма Вознесенского "Лонжюмо", и еще несколько его столь же коньюнктурно-бессовестных стихотворений, вроде просьбы убрать Ленина с денег.

И тут бесследно исчезает поэт…

Как некогда Николай Алексеевич Некрасов, написавший оду Муравьёву-вешателю, потом каялся:

Не торговал я лирой, но, бывало,

Когда грозил неумолимый рок,

У лиры звук неверный исторгала

Моя рука

Некрасовское покаяние хочется слегка переделать — остановить на слове «бывало» — и применить к Вознесенскому, хотя зная его, можно предположить, что верноподданические стихи писались честно — в истерической накрутке, но от этого, конечно, не легче.

А все-таки и «Оза», и "Мастера", и "Осень в Сигулде", и "Рок-н-ролл", и "Авось" останутся в русской поэзии не только нашего времени:

Вместо флейты подымем флягу,

Чтобы смелей жилось.

Под российским, андреевским флагом

И с девизом "Авось"!

Нас мало, нас страшно мало,

Но самое главное, что все мы врозь,

Но из всех притонов, из всех подвалов

Мы возвращаемся на «Авось»

Это «Авось» ведь не только имя корабля из одноименной «рок-оперы», это и то русское свойство, от которого ещё Крылов и Пушкин читателей не раз предостерегали…

35. БУНТ С ДОЗВОЛЕНИЯ ЦЕНЗУРЫ (Евгений Евтушенко)

Что о нём можно сказать?

Евтушенко — явление скорее социальное, чем поэтическое.

Можно процитировать Галича, представившего Евтушенко в виде деревянной лошадки с карусели:

Ни печали не зная, ни гнева,

По-собачьи виляя хвостом,

Он кружит всё налево, налево

И направо, направо потом.

Можно Ахматову, которая, прочитав одну из первых публикаций Евтушенко в «Знамени», пожала плечами: «Да это же очень плохой Маяковский»

Евтушенко в семидесятые годы стал уже персонажем скорее анекдотическим, со стихами из рук вон плохими и карикатурными в своём идиотизме:

Интеллигенция поёт блатные песни,

Поёт она не песни Красной пресни

Заканчивается этот стих вот как:

С тех пор,

когда я был еще молоденький,

я не любил всегда

фольклор ворья, и революционная мелодия -

мелодия ведущая моя.

И я хочу

без всякого расчета,

чтобы всегда

алело высоко

от революционной песни что-то

в стихе

простом и крепком,

как древко.

***

Почему же в шестидесятые был Евтушенко так невероятно популярен — и не только в России, но и на Западе?

Наверно, ответ прост — Евтушенко в высшей степени соответствовал самоощущению молодого советского человека, только что узнавшего, что в его идеальной стране были невинно осуждённые, были лагеря.

Сомневаться в исходных идеях, сомневаться в Ленине, в революции, в партии было для выросшего в СССР человека невероятно трудно. Для этого надо было поставить под сомнение всю основу личности, все представления, идущие ещё из детского сада. Советский коммунизм был религией, а уйти из религии среднему человеку в ней воспитанному достаточно трудно.

Уже и разоблачения Хрущёва потрясали основы. И Евтушенко в своих политических стихах шёл непосредственно за Никитой Сергеевичем. Самых знаменитых политических стихотворения два: «Наследники Сталина» и «Бабий Яр».

В первом молодой Евтушенко просит партию удвоить караул у плиты, под которой лежит генералиссимус, чтоб тот не мог подняться. Во втором вслух говорит о гибели евреев.

Оба эти стихотворения могли, конечно, могли быть напечатаны только в коротенькую хрущёвскую оттепель.

Евтушенко был не умней и не искушённей своих читателей. Он выражал тогдашнее сознание молодых слегка образованных людей.

И как часто бывает с выразителями, абсолютно понятными своим читателям, плоть от плоти их, он был ими страстно любим.

Кроме политических стихов, Евтушенко писал ещё и любовную лирику. И опять после абсолютной бесполости советского человека, после пуританского запрета на секс сталинских времён, вдруг появилось что-то, вроде как, человеческое.

А если и глупое, так ведь неискушённый читатель не был умней:

Кровать была расстелена,

А ты была растеряна,

И спрашивала шёпотом

«А что потом? А что потом?»