Русская религиозная философия

Некто доктор Бохгольц, человек истово православный, начал было составлять с Флоренским словарь символов, и кто-то спросил у Бохгольца: «Что у Вас общего с этим человеком?» «Мы оба не любим людей», — сказал Бохгольц. Ну, он, конечно, говорил за себя — едва ли можно было это сказать о Флоренском. Сегодня, читая его письма к близким, жене, детям, мы видим, какой огромный запас нежности, внимания, подлинной, удивительной любви скрывался в этом сердце. Но это было сердце не распахнутое, а наоборот, скорее закрытое, через которое не раз проходили болезненные трещины.

Не менее трех глубоких душевных кризисов потрясли жизнь Павла Александровича. Первый был благодатным кризисом в период юношества, когда он, выросший в среде нерелигиозной, далекой от Церкви, однажды понял несостоятельность материалистического взгляда на мир и страстно стал искать из этого выход.

Другой тяжелый личный кризис произошел, когда он пытался себя выстроить. Такому человеку нести собственное бремя, бремя самого себя было очень непросто. Один человек, знавший его, рассказывал мне, как Флоренский шутя говорил ему, что логически он способен доказать, и очень убедительно, вещи совершенно противоположные. Его интеллект был колоссальной машиной, но вместе с тем это не был только отвлеченный человек, теоретик, это был человек глубоко страстный. Бердяев вспоминает, как в монастыре у одного из старцев, куда его привезли благочестивые друзья, он видел молодого Флоренского: тот стоял в церкви и плакал, рыдал… Это была очень непростая жизнь.

И еще один кризис, перед самой революцией, который мало отмечен биографами.

Это было в 1916 г., когда Флоренский написал книгу «Около Хомякова» — критическое исследование. И в ней он выдвинул целый ряд положений, которые вызвали резкую реакцию со стороны его ультраправославных друзей, в частности Новоселова (бывший толстовец, ставший православным, человек очень добрый и очень отзывчивый, но, конечно, не философского склада ума; он очень высоко ценил Хомякова). Критика Хомякова вызвала у него такое смятение души, что он помчался в Сергиев Посад к Флоренскому и всю ночь его там пилил, пока отец Павел не уронил голову и сказал: «Я больше не буду ничего писать о богословии». Чтобы такое признание вырвалось у такого человека, автора столь знаменитой книги, как «Столп и утверждение Истины», — это должно быть непросто.

И в самом деле, после этого Флоренский больше не работает над созданием целостной религиозно–философской системы. Последняя работа в этой области, как бы прощание с сугубо богословским миром, — это лекции по философии культа. Они были изданы лишь много лет спустя, посмертно, и, пожалуй, вызвали самую резкую критику.

Сложный и противоречивый человек был отец Павел. Он кончил Московский университет как блестящий математик, его оставляли при кафедре. Математика была для него своеобразной основой мироздания. В конце концов, в дальнейшем он пришел к мысли, что вся видимая природа в итоге может быть сведена к неким незримым опорным точкам. Вот почему он так любил Платона, ибо для Платона невидимое было источником видимого. Всю жизнь Павел Флоренский любил Платона, изучал Платона, толковал его. И надо сказать, что это не удивительно. Английский философ Уайтхед говорил, что вся мировая философия является лишь подстрочными примечаниями к Платону. Платоновская мысль раз и навсегда определила главные направления человеческого духа и человеческого мышления.

Немалое влияние на Флоренского в студенческие годы оказал Владимир Соловьев. Надо сказать, что оба они были платониками, обоих волновали проблема духовной основы бытия и тема таинственной Софии — Премудрости Божией. И, может быть, поэтому Флоренский старался оттолкнуться от Соловьева, он почти не ссылается на него, а если ссылается — то критически. Между тем в истории мысли они стоят очень близко, ближе, чем подозревал сам Флоренский.

Но математика не стала его подругой на всю жизнь. Он оставляет научные занятия, переселяется в Сергиев Посад, поступает в Духовную академию. Андрей Белый, который знал его в эти годы, нежно и иронично говорит об этом юноше с длинными волосами, вспоминает, что его называли «нос в кудряшках», потому что у Флоренского было смуглое лицо, доставшееся от армянской матери, гоголевский нос и длинные курчавые волосы. Он был небольшого роста, хрупкого сложения. Говорил тихо — особенно потом, когда поселился в монастыре, он невольно усвоил себе такой монастырский стиль поведения. Когда в 1909 г. открыли памятник Гоголю (настоящий памятник Гоголю — не этот истукан, который сейчас стоит на бульваре, а тот, который теперь во дворе) и сняли материю, один человек воскликнул: «О, так это же Павлик!» Действительно, и эта согнутая фигура, и эти волосы, и этот нос — все это было удивительно похоже.