Русская революция, 1917

3 сентября некий великосветский, близкий ко двору гвардейский офицер, скрывавшийся под псевдонимом Добрынский, свел Аладьина с Владимиром Львовым. Львов был глубоко порядочным и честным человеком, однако с полной путаницей в кипучей голове. Уйдя в июле из Временного правительства, он попал в отчаянное положение и не скрывал неприязненного отношения ко мне. Аладьин с Добрынским без труда решили немедленно отправить В. Львова в Петроград для того, чтобы передал мне совет Аладьина — спасаться. 4 сентября Львов уже был в Петрограде.

Чтобы прояснить историю с ультиматумом генерала Корнилова и обманной отправкой противоправительственных войск под видом правительственных частей, я процитирую очень живой рассказ В. Д. Набокова, одного из виднейших лидеров кадетской партии, впоследствии убитого в Берлине экстремистами-монархистами.

«Это было утром во вторник на той неделе, в конце которой Корнилов подступил к Петербургу. Утром ко мне позвонил Львов и сказал мне, что у него есть важное и срочное дело, по которому он пытался переговорить с Милюковым как председателем Центрального комитета, и с Винавером как товарищем председателя, но ни того, ни другого ему не удалось добиться (кажется, они были в отъезде), и потому он обращается ко мне и просит назначить время, когда бы он мог со мной повидаться. Я несколько запоздал с возвращением домой и, когда пришел, застал Львова у себя в кабинете. У него был таинственный вид, очень значительный. Не говоря ни слова, он протянул мне бумажку, на которой было написано приблизительно следующее (списать я текст не мог, но помню очень отчетливо): „Тот генерал, который был Вашим визави за столом, просит Вас предупредить министров к.-д.[38], чтобы они такого-то августа (указана была дата, в которую произошло выступление Корнилова, пять дней спустя; кажется, 28 августа[39])… подали в отставку в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности“.

Это было несколько строк посредине страницы без подписи, — продолжает Набоков. — Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма[40] и что требуется, собственно говоря, от меня? „Только довести об этом до сведения министров к.-д.“. — „Но, — сказал я, — едва ли такие анонимные указания и предупреждения будут иметь какое бы то ни было значение в их глазах“. — „Не расспрашивайте меня, я не имею права ничего добавить“. — „Но тогда, повторяю, я не вижу, какое практическое употребление я могу сделать из Вашего сообщения“. После нескольких загадочных фраз и недомолвок Львов, наконец, заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, „иначе меня самого могут арестовать“. Я ответил, что хочу оставить за собой право передать то, что узнаю от Львова, Милюкову и Кокошкину, на что он тотчас же согласился.

Затем он мне сказал следующее: „От Вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому к Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни…“

На дальнейшие мои вопросы, имевшие целью более определенно выяснить, в чем же дело, Львов упорно отмалчивался, заявляя, что он и так уже слишком много сказал. Насколько я помню, имя Корнилова не было произнесено, но, несомненно, сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому. Насколько можно судить из тех сведений, которые впоследствии были опубликованы, Львов в этом первом разговоре с Керенским совсем не выполнил того плана, о котором он мне сообщал… О разговоре своем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также и другим нашим министрам (Ольденбургу и Карташову), с которыми виделся почти ежедневно… Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался как всегда, никакой разницы».