Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918

— Вы думаете, началась революция?

— Похоже на то…

— Так ведь это конец?

— Может быть, и конец… а может быть, и начало…

— Нет, вот в это я не верю. Если началась революция, — это конец.

— Может быть… Если не верить в чудо… А вдруг будет чудо!.. Во всяком случае, Дума стояла между властью и революцией… Если нас по шапке, то придется стать лицом к лицу с улицей… А ведь… А ведь, в сущности, надо было продержаться еще два месяца…

— До наступления?

— Конечно. Если бы наступление было неудачно — все равно революции не избежать… Но при удаче…

— Да, при удаче — все бы забылось.

* * *

Мы выехали на Каменоостровский… Несмотря на ранний для Петрограда час, на улицах была масса народу… Откуда он взялся? Возникало такое впечатление, что фабрики забастовали… А может быть, и гимназии… а может быть, и университеты…

Толпа усиливалась по мере приближения к Неве… За памятником «Стерегущему», не помещаясь на широких тротуарах, она движущимся месивом запрудила проспект…

Автомобиль стал…

— Назад мотор! Проходу нет!

Шингарев высунулся в окошко:

— Послушайте. Мы депутаты Государственной думы. Пропустите нас — нам необходимо в Думу.

Студент подбежал к окошку:

— Вы, кажется, господин Шингарев?

— Да, да, я Шингарев… пропустите нас.

— Сейчас.

Он вскочил на подножку:

— Товарищи — пропустить! Это депутаты Государственной думы — товарищ Шингарев.

Бурлящее месиво раздвинулось — мы поехали… со студентом на подножке. Он кричал, что это едет «товарищ Шингарев», и нас пропускали. Иногда отвечали:

— Ура товарищу Шингареву!

Впрочем, ехать студенту было недолго. Автомобиль опять стал. Мы были уже у Троицкого моста. Поперек его стояла рота солдат.

— Вы им скажите, что вы в Думу, — сказал студент. И исчез… Вместо него у автомобиля появился офицер. Узнав, кто мы, он очень вежливо извинился, что задержал.

— Пропустить. Это депутаты Государственной думы…

Мы помчались по совершенно пустынному Троицкому мосту. Шингарев сказал:

— Дума еще стоит между «народом» и «властью». Ее признают оба… берега… пока… (На левом берегу, где тянулась Выборгская сторона, располагались заводы и рабочие кварталы, а на правом — магазины, банки, дворцы и Дума.)

На том берегу (правом) было пока спокойно… Мы мчались по набережной, но все это, давно знакомое, казалось жутким… Что будет?

На Шпалерной мы встретились с похоронной процессией… Хоронили депутата Государственной думы М. М. Алексеенко… Жалеть или завидовать?

* * *

Стали съезжаться… Делились вестями — что происходит… Рабочие собрались на Выборгской стороне… Их штаб — вокзал, по-видимому… Кажется, там идут какие-то выборы, летучие выборы, поднятием рук… Взбунтовался полк какой-то… Кажется, Волынский… Убили командира… Казаки отказались стрелять… братаются с народом… На Невском баррикады.

О министрах ничего не известно… Говорят, что убивают городовых… Их почему-то называют «фараонами»…

* * *

Стало известно, что огромная толпа народу — рабочих, солдат и «всяких» — идет в Государственную думу… Их тысяч тридцать.

В кабинете председателя Думы Родзянко было спешно созвано совещание. Господствовала нерешительность. Собравшиеся хотели знать, на чьей стороне Дума — то ли старого правительства, то ли на стороне народа. Их требования остались висеть в воздухе.

В эту минуту у дверей заволновались, затолпились, раздался какой-то повышенный разговор, потом расступились и в помещение вбежал офицер…

Он перебил заседание громким заскакивающим голосом:

— Господа депутаты, я прошу защиты!.. Я — начальник караула, вашего караула, охранявшего Государственную думу… Ворвались какие-то солдаты… Моего помощника тяжело ранили… Хотели убить меня… Я едва спасся… Что же это такое? — помогите…

Кажется, Родзянко ответил ему, что он в безопасности — может успокоиться…

В эту минуту заговорил Керенский:

— Происшедшее подтверждает, что медлить нельзя!.. Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются!.. Они выйдут на улицу… Я сейчас еду по полкам… Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать. Могу ли я сказать, что Государственная дума с ними, что она берет на себя ответственность, что она становится во главе движения?..

Не помню, получил ли ответ Керенский… Кажется, нет. Но его фигура вдруг выросла в «значительную» в эту минуту… Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись… Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели…

— Он у них диктатор… — прошептал кто-то около меня.

Кажется, в эту минуту, а может быть, и раньше, я попросил слова… У меня было ощущение, что мы падаем в пропасть. Бессознательно я уже приготовился к смерти. И мне, очевидно, хотелось сказать всем нам эпитафию, сказать, что мы умираем такими, как жили:

— Когда говорят о тех, кто идет сюда, то надо прежде всего знать — кто они? Враги или друзья? Если они идут сюда, чтобы продолжать наше дело — дело Государственной думы, дело России, если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: «Все для войны», то тогда они наши друзья, тогда мы с ними… Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев… И нам нужно сказать им прямо и твердо: «Вы — враги, мы не только не с вами, мы против вас!»