Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918

Керенский, теперь военный министр, понимал, что неумелое руководство военными действиями было одной из главных причин отставки в мае первого Временного правительства. Вскоре после создания первой коалиции он начал обращаться к гражданам России с отчаянными и весьма мелодраматическими призывами поддержать военные усилия. Эти речи, которые слышал в Москве Брюс Локкарт, были типичны и для Керенского как человека, и вообще для истерического климата того времени.

«Как хорошо я помню его первый визит в Москву, который, думаю, состоялся вскоре после того, как он стал военным министром. Он только что вернулся из поездки на фронт. Выступал он в Большом театре — именно здесь большевики позднее ратифицировали Брест-Литовский мир. Тем не менее Керенский был первым политиком, выступавшим с этой знаменитой сцены, которая дала миру Шаляпина, Собинова, Гельцер, Мордкина — и много других знаменитых певцов и балерин. По такому случаю огромный амфитеатр был заполнен сверху донизу. В Москве еще тлели угли русского патриотизма, и Керенский прибыл, чтобы снова раздуть из них пламя. Генералы, крупные чиновники, банкиры, известные промышленники, купцы в сопровождении своих жен заняли партер и ложи первого балкона. На сцене — представители солдатских Советов. Как раз над суфлерским люком была воздвигнута небольшая трибуна. Привычные десять минут задержки, привычные слухи в зале. Александр Федорович заболел. Новый кризис вынудил его вернуться в Петроград. Но тут жужжание разговоров уступило место взрыву аплодисментов. Из-за кулис показалась фигура военного министра с бледным лицом и направилась к центру сцены. Зал поднялся, приветствуя его. Керенский вскинул руку и сразу же приступил к речи. Вид у него был болезненный и усталый. Он вытягивался в полный рост, словно пуская в ход последние запасы энергии. Затем, постоянно ускоряя поток слов, он начал свою проповедь о страданиях. Ничего нельзя достичь без страданий. Человек сам рождается на свет, чтобы страдать. Величайшие из революций в истории начинались, как крестный путь на Голгофу. Так можно ли считать, что их собственная революция обойдется без страданий? Им достались в наследство огромные трудности, оставленные царским режиимом: разруха на транспорте, нехватка хлеба и топлива. Но русский народ привык к страданиям. Он, Керенский, только что вернулся из окопов. Он видел людей, которые месяцами живут в грязи и воде по колено. По ним ползают вши. Целыми днями они обходятся лишь коркой черного хлеба. У них нет достаточно боеприпасов, чтобы обороняться. Они месяцами не видели своих женщин. Но они не жалуются. Они обещают до конца исполнить свой долг. Ворчание доводится ему слышать лишь в Москве и Петрограде. И от кого же? От богатых, от тех, кто в шелковых одеждах и золотых украшениях сегодня пришел сюда, чтобы с комфортом послушать его. Он поднял глаза к ложам балконов, обитателей которых продолжала яростно бичевать скороговорка его речи. Не они ли довели Россию до краха, не они ли виновны в самом постыдном предательстве в истории, пока бедные и униженные, у которых есть все основания сетовать, все еще держатся? Ему стыдно за апатию больших городов. Что же они такого сделали, что так утомились? Неужто не могли потерпеть еще немного? Он явился в Москву, чтобы доставить послание из нее людям в окопах. Неужели ему придется, вернувшись, сказать им, что все их старания тщетны, потому что сейчас в «сердце России» обитают люди, у которых мало веры?

Кончая свое выступление, он устало оперся на руку адъютанта. В свете рампы его лицо было бледно как смерть. Солдаты помогали ему спуститься со сцены, пока весь зал, охваченный истерическим возбуждением, встал и хрипло приветствовал его. Человек с одной почкой — человек, которому осталось жить всего шесть недель, — все они еще могут спасти Россию. Жена миллионера кинула на сцену свое жемчужное ожерелье. Другие женщины тут же последовали ее примеру, и со всех концов огромного зала на сцену посыпались драгоценности. В соседней со мной ложе генерал Вогак, человек, который всю жизнь служил царю и ненавидел революцию, как чуму, плакал как ребенок. То было воистину эпическое выступление — оно вызывало куда более сильное эмоциональное потрясение, чем любая речь Гитлера или какого-либо оратора, которых мне позже доводилось слышать. Продолжалось оно два часа. Его воздействие на Москву и на всю остальную Россию длилось два дня».

1 июля началось наступление против австрийцев в Галиции, но уже 14 июля оно выдохлось. Контрнаступление объединенных сил немцев и австрийцев с необыкновенной легкостью пронзило русский фронт. Дезертирство ширилось, как лесной пожар; тылы русской армии были практически обнажены. Тем не менее патриотизм в душе народа еще не приказал долго жить, о чем свидетельствует эта вырезка из одной петроградской газеты, скорее всего, из «Нового времени», датированная концом июля:

«Мы печатаем письмо сына к своей матери… которая отправила офицерами на фронт двух сыновей и единственную дочь, как медсестру».