Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.)

Революция стала социальным детонатором антирелигиозных настроений среди недовольных своей жизнью людей. В их представлении Церковь и царство были едины, и декаскрализация представлений о царстве естественно сказывалась и на отношении к Церкви. Мировая война расшатала нравственные устои многомиллионной русской армии, костяк которой составляло крестьянство. «Огрубление нравов» и потеря чувства законности (в том числе и «поколебание» понятия о собственности) создавали, по словам современника, «благоприятную почву для разжигания в массах низменных страстей»[973]. Все это напрямую касалось Церкви, которая не представляла себя существующей автономно от власти. Власть, в том числе и прежде всего церковная, базировалась на прочном фундаменте традиции. Разрушение «формы» поэтому не могло не сказаться на восприятии содержания. По словам генерала барона П. Н. Врангеля, «с падением царя, пала сама идея власти, в понятии русского народа исчезли все связывающие его обязательства, при этом власть и эти обязательства не могли быть ничем соответствующим заменены»[974]. Сделанное заключение было проверено Врангелем на практике – связь православия и самодержавия первыми почувствовали именно военные. В этой связи показательны и воспоминания протопресвитера армии и флота Г. И. Шавельского. Если в конце 1916 г. протопресвитер мог призвать нарушивших свой долг солдат к покаянию, то к концу мая 1917 г. ситуация уже никак не поддавалась его контролю. «Результат получился совершенно обратный: разъяренная толпа чуть не растерзала меня», – вспоминал отец Георгий свое посещение не желавших идти в окопы солдат 63 Сибирского полка[975]. Уважение к духовенству после падения самодержавия резко пошло вниз. Изменилось и отношение к религии, свидетельством чему могут служить воспоминания генерала А. И. Деникина.

С горечью констатируя, что к началу XX века религиозность русского народа пошатнулась, и он постепенно стал терять свой христианский облик, подпадая под власть материальных интересов, генерал определял все это как «процесс духовного перерождения». «Я исхожу лишь из того несомненного факта, – писал Деникин, – что поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и Церкви относилась довольно равнодушно»[976]. Не обвиняя ни в чем военное духовенство, он, тем не менее, принужден был констатировать, что «духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск». Генерал вспомнил поразивший его эпизод из военной жизни. Один из полков стрелковой дивизии около позиций с любовью возвел походный храм, но в первые недели революции некий поручик решил, что его рота размещена плохо, и использовал храм в качестве казармы, в алтаре сделав отхожее место. «Я не удивляюсь, – писал Деникин, – что в полку нашелся негодяй-офицер, что начальство было терроризировано и молчало. Но почему 2–3 тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»[977]

Для генерала случай с полковым храмом служил лишь доказательством, иллюстрацией нравственного нездоровья русского народа. Православное духовенство, по убеждению Деникина, осталось за бортом разбушевавшейся жизни, и это печальное обстоятельство не вызывало у него удивления. Для него закономерно, что иерархи разделили участь правившей бюрократии, а «низшее духовенство» – средней русской интеллигенции. Деникин не делал глобальных выводов, он только констатировал: клирики были бессильны для борьбы, и на первой стадии революции сколько-нибудь заметного народно-религиозного движения наблюдать не пришлось.

Понять складывавшуюся ситуацию было психологически непросто. В первые дни революции даже Святейший Синод оказался в самом хвосте событий, плохо понимая происходившее. По рассказу товарища обер-прокурора Н. Д. Жевахова на заседании 26 февраля 1917 г. присутствовали не все иерархи, не было обер-прокурора. Осознавая опасность развивавшегося движения, князь предложил первоприсутствующему члену митрополиту Владимиру (Богоявленскому) выпустить воззвание к населению, которое было бы не только зачитано в храмах, но и расклеено на улицах. По мысли Жевахова, воззвание могло явиться грозным предупреждением восставшим со стороны Церкви, влекущим, в случае ослушания, церковную кару. Но члены Святейшего Синода никакого постановления не приняли[978]. Заседание 26 февраля оказалось последним в самодержавной России. Через несколько дней император отрекся от престола и Церковь навсегда лишилась своего Верховного ктитора. К такому развороту событий она была явно не готова. «Всеобщего ликования» по случаю «свержения самодержавия» большинство архиереев не понимало. «На душе моей лежала тяжесть, – вспоминал впоследствии митрополит Евлогий (Георгиевский). – Вероятно, многие испытывали то же, что и я»[979].