Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.)

Учитывая прежние (дореволюционные) традиции, все это означало отказ государства от любых связей с Церковью. Разумеется, данное обстоятельство прекрасно понимали члены Поместного Собора, через несколько дней (27 января 1918 г.) отозвавшиеся на случившееся специальным воззванием. Соборяне точно подметили, что в случае приведения декрета в исполнение, у верующих может быть все отнято, «священные сосуды перельют на деньги, или обратят во что угодно, колокольный звон тогда смолкнет, Святые Таинства совершаться не будут, покойники будут зарываться в землю не отпетыми по церковному». Верующие призывались объединяться около своих храмов и пастырей, составлять союзы для защиты православных святынь и следовать голосу Святейшего патриарха, анафематствовавшего «творящих беззакония и гонителей веры и Церкви Православной» в своем послании 19 января 1918 г.[1112].

По точному замечанию протоиерея Владислава Цыпина, декрет об отделении Церкви от государства «явился юридической подготовкой к изъятию церковных ценностей, к закрытию монастырей и духовных школ, к кощунственным осквернениям святых мощей угодников Божиих, к противоправным судам и расправам над священнослужителями и благочестивыми мирянами»[1113]. Православная Церковь на Соборе 1917–1918 гг. не признала законности декрета, как не признавала до заявлений патриарха в 1923 г. законности Советской власти в принципе. Действительно, после событий января 1918 г. церковно-государственные отношения уже не могли позитивно развиваться: новая власть показала, что считаться с традициями особых отношений к Православной Церкви большевики не намерены и ни при каких обстоятельствах не пойдут ей навстречу.

Пожалуй, единственным исключением можно считать признанное первой советской Конституцией (принятой 10 июля 1918 г. на V Всероссийском съезде Советов) право граждан как на антирелигиозную, так и на религиозную пропаганду. Но в условиях разворачивавшейся гражданской войны это право выглядело всего лишь как громкая декларация, практическое применение которой осложнялось постоянными обвинениями верующих в контрреволюционности: молчаливое, а иногда и открытое потакание большевиков насилиям, творившимся над клириками, монахами и активными мирянами означало, что в глазах властей «религиозная пропаганда» выглядела пропагандой политической то есть «антисоветской» со всеми вытекавшими последствиями.

Как видим, революционный фон во многом определял политическую направленность заявлений, делавшихся на протяжении 1917–1918 гг. членами Поместного Собора. Однако не эти заявления можно считать главным достижением соборян. На протяжении трех сессий (первая проходила с 15 августа по 9 декабря 1917 г.; вторая – с 20 января по 7 (20) апреля 1918 г.; третья – с 19 июня (2 июля) по 7 (20) сентября 1918 г.[1114]) были рассмотрены и утверждены многие принципиальные определения, не потерявшие своей актуальности до сего дня. Думается, именно это и является причиной, позволившей современному немецкому исследователю профессору Гюнтеру Шульцу заявить, что в свое второе тысячелетие Православная Российская Церковь вступила Собором 1917–1918 гг., а не формальной датой 1988 г.[1115]

Чтобы понять эти слова, стоит кратко охарактеризовать основные решения, принятые на Поместном Соборе и, прежде всего, вспомнить об определении, принятом 2 декабря 1917 г. В том день Собор заявил о том, как Церковь понимает вопрос о своем правовом положении в государстве. Еще осенью по поручению Собора профессор С. Н. Булгаков составил специальную декларацию «Об отношениях Церкви и государства», «которая предваряла правовые определения и где требование о полном отделении Церкви от государства сравнивалось с пожеланием, „чтобы солнце не светило, а огонь не согревал“»[1116]. В конце концов, суммируя пожелания и мнения, Собор определился в том, какими хотел бы видеть церковно-государственные отношения в России.

В определении повторялось то, что уже высказал ранее Предсоборный Совет – в эпоху Временного правительства. Отдельно указывалось, что установления Православной Церкви, имевшие на то время право юридического лица, сохраняют эти права, «а установления, не имеющие их или вновь возникающие, получают таковые права по заявлению церковной власти»[1117].