Русская Венера

— Ну-у, как вы мрачно. А вы не замечали, что в толковых руках искренность — целый капитал. Только успевай разворачиваться.

— Не замечал и, наверное, не замечу. Вдобавок ко всему еще и бестолков.

— Вот и хорошо. Не замечайте подольше. Хорошо, хорошо, вовсе не замечайте. Только не хмурьтесь. И не оговаривайте себя. Где же ваше мороженое?

В стеклянном полупустом зальчике она сняла плащ, бросила на соседний стул — была в темно-синем костюме, в вырезе пылала алая кружевная блузка. В отсветах ее переменчиво жило лицо: вроде бы осунулось, волнующе затеплилось какою-то растерянной покорностью.

— Садитесь напротив, Григорий Савельич, — опять надламывался ее голос — показалось, тихо и тревожно. — Буду вас слушать, буду на вас смотреть. Хорошо?

— Между прочим, я тоже люблю слушать. Да, да, да! Вижу, вы обескуражены, хотите возмутиться. Напрасно. Не умею я кавалерствовать, Ирина Алексеевна. Развлекать, ухаживать, ублажать. Прямо деревенею весь, когда через силу в остроумцы лезть надо, шутить во что бы то ни стало, соловьем разливаться. Извините, Ирина Алексеевна. Что-то тянет меня сегодня сровняться с землей. Ничего не умею, ничего у меня нет.

— Стихи наизусть помните?

— Полностью только одно: «Вот моя деревня»… Могу прочесть.

— Пока не надо. Анекдоты, загадки знаете?

— Нет.

— С Ильфом и Петровым как? Не потягивает за столом цитировать?

— Упаси боже!

— Вальс-чечетку умеете?

— Не-ет, нет! Помилуйте, Ирина Алексеевна!

— Наконец-то встретила нормального человека. Хотя… подождите. Раз вы ничего не умеете, значит, вас хлебом не корми, дай про работу поговорить. Ужель, ужель?

— Грешен, но сегодня не буду. Давайте про жизнь говорить. Милое дело. Кого и как она крутит-вертит. Кому — пироги с маком, кому — лепешки из гнилой картошки.

— Вот как! Вам не терпится посплетничать?

— Чтобы сплетничать, Ирина Алексеевна, надо по меньшей мере двух-трех общих знакомых иметь. А мы кого имеем? Несравненного и многострадального Дмитрия Михайловича. Как про него сплетничать? Мне он — друг, вам — начальник.

— Да уж. Дмитрий Михайлович — начальник, приятный во всех отношениях. Неуязвимый со всех сторон. Стоп, стоп! Молчу. Сплетни всегда начинаются похвальным словом.

— Так что давайте про жизнь. Расскажите, как она к вам относится и как вы к ней. Чья вы родом, откуда вы? Про себя всегда интересно рассказывать.

— Интересно, да нечего. Не жизнь, а анкетные данные. Я воронежская, там родилась, росла, училась. Мать-отец живы, на пенсии. Пенсии маленькие, посему я — бесприданница. Вот что при такой жизни расскажешь? Могу, правда, детство вспоминать, синие ночи, костры, первый бал, первый поцелуй — трогательно, но все как у всех.

— Так вы не сибирячка? Можете здесь жить, а можете — там. Почему-то, думаю, — там. Так?

— Непременно. Не потому, что здесь плохо, а потому, что там хорошо. Во сне вижу… Ваша очередь, Григорий Савельич.

— Очень уж вы торопитесь. Все-таки жизнь не анкета. Душа-то чем жива? Болит, нет ли? Может, страсть ее тайная гложет.

— Нет, наверное, у меня души, не чувствую ее. Разве что тоскливо иногда — не знаешь, куда деться. На «Скорую» вот пошла, на полставки, чтоб ночь занимать. Тоска-то в душе помещается или где?

— В душе, Ирина Алексеевна, в душе. Все в порядке, душа на месте. Только почему тоскует? Чего ей надо? Не спрашивали?

— Живешь, живешь день за днем — и все хорошо, все ладно. Работа, забот полон рот. Сыта, обута-одета. И ум вроде занят: книжками, музыкой. Могу за кандидатскую взяться или заочно еще поучиться. Прямо-таки гармония, сама не нарадуюсь. И вдруг ни с того ни с сего неясно становится. Неясно, как жить, что впереди, кто ждет, куда тороплюсь. Неясно, туманно — ничего мне тогда не надо. Тоска.

— Скорее усталость. И тело устало, и душа — не мне вам объяснять, Ирина Алексеевна.

— Нет, не усталость. Что-то другое. Я плохо объяснила, но что-то другое. Даль туманная, одним словом. Неужели с вами такого не было?

— Такого — нет. Тоска у меня всегда предметная. По кому-нибудь, по чему-нибудь. Может, просто психика по-иному устроена. Впрочем, я не могу смотреть без какого-то острого, болезненного сознания недостижимости на речные излучины в ивняке, на закаты, на одинокое дерево где-нибудь посреди поля — так сильно желание соединиться с ними, а ты только можешь смотреть. Не могу смотреть на прекрасные женские лица. К примеру, на ваше…

— Ну, ну, Григорий Савельич. Это уже не про жизнь и, самое главное, ни к чему. Уж больно резкий перепад. Вы лучше скажите: в прошлый раз Дмитрий Михайлович поязвил насчет чиновничества — я заметила, вас задело. Почему? Совершенно невинная шутка. Пора, Григорий Савельич, про себя поговорить.

— Это уже не про себя, а про работу. А мы договорились. Потом, я в самом деле чиновник, но не хочу им быть. И Дима, по простодушию, жмет на больные мозоли. Ладно, что теперь… Это скучно.