Русская Венера

Навстречу шла женщина, должно быть, недавно смеявшаяся чему-то или чем-то обрадованная. На ее румяном, веснушчатом лице жили еще отблески улыбки: подрагивали губы, чуть удивленно открылись, разлетелись брови, в черных глазах сохранялась веселая ласковая влага. Григорий Савельич неожиданно подумал, что женщина с таким открытым лицом никогда не мучает мужа подозрениями, не угнетает бесцельными ссорами, она добродетельна и всегда сострадает мужчине. Как и положено. Вот если бы судьба могла сдавать назад, шла бы при нужде на попятный, то он мог оказаться сегодня мужем этой женщины. И уж, конечно, она не стала бы омрачать такое утро раздором. Все бы простила, обняла, утешила, осветила бы его состояние теперешней мягкой улыбкой.

«Да, забавно, если бы что-нибудь такое выдумали. Раз — и пожалуйста: другая жизнь, другая жена, другие страсти… Вчера я все-таки отвратительно себя вел. Эти объяснения, эти крики ночные — ну надо же таким идиотом быть! Она — удивительна, чудо какое-то, а я обхамил, нагличал — ой-е-ей!»

Он чуть не бегом припустил к клубу медиков, чтобы успеть повидать Дмитрия Михайловича и Ирину Алексеевну. Дмитрия Михайловича нашел в курилке.

— Дима, доброе утро. Если оно, конечно, доброе. Слушай, я головой готов биться — стыд, Дима, жуткий.

— Да ты уж не убивайся так-то. Почудили, покутили — обойдется, Гриня.

— Да, да, да, утешай. Ирина Алексеевна-то где? Как я ей в глаза посмотрю?

— В зале. Серьезно, Гриня. По размышлении трезвом и зрелом мне даже понравилось вчера. Совсем уж закостенели. А тут живая жизнь. Нет, ты молодец.

— Брось ты!

Когда окликнул Ирину Алексеевну, она вздрогнула, испуганно отпрянула. С какою-то горячей отчужденностью зазеленели глаза.

— Здравствуйте.

— Ирина Алексеевна, об одном прошу: не думайте обо мне дурно.

— Я никак не думаю.

— Мне так стыдно, что зареветь могу. Извинить не прошу — все ужасно. Если можете, взгляните на вчерашнее как на забавное приключение. Я не хотел вас обидеть, правда-правда. Могу на колени встать. От глубокого раскаяния.

— Нет, нет! — она приподнялась в кресле. — С вас станется. Хорошо, Григорий Савельич. Пусть забава. Пусть приключение. Не будем вспоминать, бог с вами.

— Спасибо, Ирина Алексеевна, на добром слове. Вернее, за доброту спасибо. Странно все же человек устроен. Минуту назад мне достаточно было вашего прощения. А вот вы сказали: не будем вспоминать — и стало грустно. Встретились два человека и не будут вспоминать друг друга. Вам не грустно?

— Перестаньте, Григорий Савельич. Что же вы? Снова?..

— Сам не знаю. Может, вчера я говорил правду. А сегодня ее боюсь. Ладно. Извините.

— Будьте здоровы.

6

Через два дня он увидел ее на автобусной остановке. Ирина Алексеевна стояла под желтым сквозящим тополем, несколько в стороне от толпы. Задумалась, потупилась; не слышала скользнувшего по рассыпанным волосам листка — очень одинокой была сейчас Ирина Алексеевна. Он увидел ее, объятую прощальными, желтыми листьями, и за ней — далекое, прозрачно-зеленоватое небо, полого замыкающее улицу. В душе Григория Савельича захолодело что-то, стеснилось. «Потом все рухнет — листва станет жесткой и ломкой, дымом загорчит, истает. А сейчас ничего не разымешь, сейчас смотреть бы да смотреть — морок какой-то, даль недостижимая. Надо же! Как чисто очерчивает ее небо!»

Подошел, поклонился, хотел сказать что-либо приветливо-простое, но вышло с натужной веселостью:

— Батюшки! Ирина Алексеевна! Я уж и не чаял вас увидеть. Да, да, да! Рад, и очень. А вы, поди, и смотреть на меня не можете?

Ее холодное, тонкое лицо медленно порозовело. С пристальным раздумьем посмотрела на Григория Савельича, вроде бы не сразу узнавая.

— Почему не могу? Что вы, Григорий Савельич! — опять этот странный, взволнованно-надламывающийся голос. — Вовсе нет. Я не ждала. Но теперь вот вижу, и, представьте, никаких отрицательных эмоций. — Она улыбнулась, этак негромко, доверительно, как улыбалась в прошлый раз Дмитрию Михайловичу.

— Может быть, снова поговорим об искренности? Как вы? Расположены? Давайте будем искренними. Предупреждаю: мне не понравится, если вот сейчас мы постоим, потолчем воду в светской ступе и разойдемся. Не хочу расставаться с вами.

— Как ни странно, вы тогда были правы. — Ирина Алексеевна опять порозовела. — Я действительно вспоминала вас…

— Тихим, мирным словом?

— Не знаю. Скорее без слов. Во всяком случае, без зла. Я думала… Наверное, вам стыдно потом было? Наверное, вы раскаивались? Что так… бурно… знакомились. А вообще, если вы действительно были искренни, стыдиться не стоило. Бог знает, что я говорю, совсем не так, как думала. Но я не осуждала. Удивлялась…

— Я боялся, Ирина Алексеевна. Вы могли подумать, будто я паясничаю, театр устраиваю, дикостью своей хвалюсь. Когда думал так — верно, не по себе было. Стыдно. Но я не раскаивался. Сказал и сказал. Значит, подкатило сказать… Вот что, Ирина Алексеевна. Хотите, мороженым угощу? — Григорий Савельич, несколько помявшись, засмеялся. — В ресторан не приглашаю, денег не хватит. Кстати, вы замечали? Все искренние люди, как правило, безденежны и неудачливы.