Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

Михаил Пилихин одобрял старания мальчика, но вряд ли сделал бы такую поблажку подсобнику-ученику, если бы он не был его племянником. Подросток объективно пребывал на особом положении, «Жуков» да не «Ванька»: работает как подмастерье, но приятельствует и пользуется книгами детей хозяина, своих двоюродных братьев; к столу не зовётся, но в большие церковные праздники вместе с семьёй Пилихиных ходит на богослужение в Храм Христа-Спасителя, где поёт знаменитый Синодальный хор /который потом будет вспоминать/.Вряд ли это нравилось его товарищам– ученикам, да и от мастеров отдаляло; но и отношения с братьями тоже были как-то «на особе»: водится и перенимает одежду и повадки – и обыгрывает их в карты, как фабричный хулиган барчуков-белоручек. С оглядкой и недомолвками признаётся в особой доверительности к одногодку Александру, год репетиторствовавшего его к поступлению на вечерние курсы – а за пределами этого ничего, при том, что жил у Пилихиных с 1907 по 1915 год и в общее повышение, от покровительствуемого родственника-ученика до семейно-доверенного приказчика на кассе, приглашаемого уже и к хозяйскому столу.

Можно утверждать, что именно в эти годы закладывалась ранжированность всех отношений Жукова «что дозволено Юпитеру – не дозволено быку»: предельно чёткое отделение «дяди Миши» от хозяина «Михаила Артемьевича», «полезного брата-Саши» от «бесполезного» сверстника – Кто ты такой, чтобы мне тебя знать? И всех от себя: хлеб-соль вместе – табачок врозь… Это была система отношений «на вырост», «по ходу дела», на продвигаемые рубежи – без возврата к прошлому.

И поднимаясь в оценках и положении, он яростно отстаивает отжимаемые права: начав с сентенций старшего ученика Кузьмы «ничего, ты не тушуйся – за битого двух небитых дают» он переступает через них, и если Пилихин-старший по хозяйскому и родственному праву лупит племянника за повинности и «впрок», то лишь он единственный – и преимущественно «за дело», как, например, поймав за денежной карточной игрой в двадцать одно, сопроводив «научение» весомой угрозой запретить учёбу на курсах «Так ты учишься, чтобы очки считать?». Карточная игра более в воспоминаниях полководца не упоминалась. Но вот любопытно, фельдмаршал Х.Мольтке-старший, типологизируя качества состоявшегося военачальника, особо выделял в них способность к алогично-интуитивному игровому азарту, и называл Наполеона «величайшим карточным игроком» – разумеется, не будем распространять «наполеоновское» на всех карточных игроков.

Экзамены же за полный курс народного училища прошли успешно: перерыв в занятиях сказался – уже без похвального листа.

…Когда же такое «поучение» попробовал повторить старший приказчик Василий Данилов, тот ударил его дубовым «коварком» до беспамятства и сбежал под крики «Убил! Убил!» – к счастью, приказчик пришёл в сознание. Дядя жестоко выпорол племянника, и как-то от физических поучений отстал… Умный, наблюдательный прасол заметил разрастающуюся и уже опасную волю.

Фотография 1911 года, парадная, «при штиблетах и часах», доносит нам облик Жукова той поры, вступающего в жизнь самого великого, жестокого и бесконечно богатого возможностями 20-го века. Невысокий, крепкий, широкоплечий, физически сильный и невероятно выносливый; с выразительным некрасивым, но запоминающимся лицом, примечательным какой-то несоразмерностью черт: большие глаза, широкий большегубый жабий рот, тяжёлый оттягивающий подбородок. Лицо нехорошо, но невольно останавливает взгляд, если преодолеть начальное неприятие – Георгий Константинович принадлежал к тому типу людей, которых красит возраст, снимая исходную дисгармонию клокочущих борений и порывов в смягчённую успокоенность утвердившейся в себе силы.

К той поре он уже овладел ремеслом, стал подмастерьем, «старшим» над 3-мя мальчиками-учениками, т. е. получил и некоторый кусочек поднимающей и отстраняющей власти, по прежнему, «как-то», «слегка», «чуть заметно» не укладываясь во всеобщую систему трафаретов, всегда с оговоркой: мало религиозен, как вообще на Руси «пока гром не грянет – мужик не перекрестится», но любит церковное пение и через 60 лет вспомнит великого баса Синодального хора Розова; не увлёкся роскошно цветущей русской литературой Серебрянного Века/ И с чего бы? Его век Железный, а начинается Чугунным/ – но читает отечественную публицистику: «Русское Слово», «Московские Ведомости», «Нива», «Вестник Европы», и далее до «партийных». И кстати, все журналы, кроме живописно-популярной «Нивы» были уже определённо уровневые…