Русские

В прихожей никого не было. И вообще, в квартире стояла тишина: ни детей, никого. Я оглянулся: за кухонным столом сидела та самая толстая тётка. Я вытащил из кармана пачку сигарет, показал ей.

— Я на лестнице покурю?

Она не ответила, сидела как истукан. Я присмотрелся: тётка плакала. Слёзы текли по огромному лицу, и она их не утирала. Лицо застыло в болезненной гримасе, она сидела не шевелясь, как мёртвая. Я с деревянной спиной открыл дверь и выскользнул на лестничную площадку.

На площадке стояли два мужика, оба держали по пластмассовой полторашке в каждой руке.

— Ну чё там? — спросил один, глядя на меня.

— Чё? — переспросил я.

— Можно заходить?

— Нельзя. — Я прикурил.

— Чё-то долго. — Он цыкнул зубом. — Серьёзное что-то?

— А ты думал, — возмутился я. — Конечно. А у вас?

— Да спирт вот принесли, — мужик опять цыкнул, — заговаривать. Брательник бухает, почти месяц уже, никак выйти не может. Вот Софья Анатольевна и говорит: сходите, мол, пусть баба Маша заговорит. Вдруг поможет.

— А зачем так много? — я кивнул на бутылки. Четыре по полтора — это шесть литров, брательник ещё глубже зароется.

— Чтоб два раза не бегать, — усмехнулся второй мужик. — Есть покурить?

Я протянул сигареты, мужики взяли по одной, поставили свои бутылки на пол и задымили. Я вспомнил маленькую, испуганную старушку в прихожей.

— А эта Софья Анатольевна — она кто?

— Учительница, — сказал первый мужик.

Он оказался разговорчивым, и скоро я узнал, что Софья Анатольевна выучила несколько поколений и пользуется огромным авторитетом в посёлке. Что муж её, военный, повесился ещё в 93-м, а дочка вышла замуж за голландца и уехала к нему в Роттердам.

Дверь квартиры открылась, выглянула Аня.

— Иди скорей!

Я замешкался с окурком, не знал, куда его сунуть. Затушил об косяк и положил на перила лестницы.

— Она меня за тобой послала, — прошептала Аня.

Толстой тётки нигде не было видно.

— Зачем? — удивился я.

— Я откуда знаю!

— Закончила она? Про излучение?

— Да она просто болтает, зубы заговаривает. А сама в это время щупает…

— Как это — щупает? — переспросил я.

— Ну, диагностирует. И, кажется, молится тоже…

Когда мы вошли в комнату, баба Маша сидела на прежнем месте.

— Встань-ка вот сюда, — сказала она мне.

Я встал ровно перед ней и зачем-то засунул руки в карманы.

— Руки вынь.

Я вынул и спрятал за спиной.

Баба Маша смотрела мне прямо в глаза. Гипнотизирует, подумал я. Меня в детстве пытались гипнотизировать — хер вам, у меня глаза карие, гипнозу не поддаются. Но она просто смотрела, ничего внушать, похоже, не собиралась. В какой-то момент вдруг мелькнуло в её взгляде что-то, но сразу пропало, я и не понял что. Отвлёкся. Смотрел ей в глаза и не видел этих глаз. А видел свою бабушку — она резала круглый хлеб, прижав его к животу. Потом вроде видел маму — она сидела на скамейке перед домом в огромных отцовских валенках с галошами и ждала почтальоншу.

— Всё, — глухо сказала баба Маша. Передо мной снова выплыли её глаза, но она быстро отвернулась.

— Баба Маша, деньги возьмёте? — спросила Аня, выдержав уважительную паузу. Я стоял, как памятник, чуть не вытянув руки по швам.

— Там на подоконнике — банки, — сказала баба Маша, будто не слышала, — дай-ка мне зелёную и фиолетовую. Эй!

Я не сразу понял, что она со мной говорит. Отодвинув шторы, увидел, что подоконник уставлен пластиковыми банками с пищевыми добавками. Яркие, нарядные, с непонятными названиями. Я обернулся, сомневаясь, правильно ли понял.

— Зелёную и фиолетовую, — напомнила баба Маша.

Она приняла у меня банки и начала их рассматривать.

— Вот эта — семьдесят, а эта… — она пригляделась, — сто двадцать пять, кажется. Нюра! — заорала вдруг, — фиолетовая — сто двадцать пять?

Мы вздрогнули, дал же Бог голос…

— Да! — донеслось из-за стены.

— Хорошие таблетки, берите, — продолжила баба Маша уже потише, — и от головы и от поноса… Не повредят.

Аня положила деньги на столешницу и сунула банки в сумку. Баба Маша опустила голову и, почёсывая макушку, о чем-то задумалась. Мы потихоньку засобирались.

— Это только кажется, что Бог детей просто так даёт, — сказала она вдруг.

А мы уж думали, она про нас позабыла. Сели опять.

— Для кого-то — это счастье великое, а кому и не надо вовсе, — размышляла вслух баба Маша, — и никто не знает, почему одним — всё, а другим — шиш с маслом. А я вам так скажу, — подняла она глаза, — прежде чем детей рожать, надо жизни хлебнуть. Вот когда поживёшь-помыкаешься, тогда и будет тебе милость Божья. Когда сам хапнул горя, тогда и ребёнка научишь, как жить…

Я до сих пор чувствовал себя странно, слушал её и не слышал. Почему-то опять вспомнил нашу хозяйку Татьяну Михайловну. Представил мокрые хлопья снега, тающие в чёрной Неве, и словно увидел, как безлюдным субботним утром она тянет тележку по мокрой набережной. Как у проходной Крестов топчется среди таких же матерей и жён, с такими же тележками стоящих в очереди к окошку.

— Софья говорит, война будет скоро. А я ей: если только бабы воевать пойдут… Она-то помрёт скоро, я знаю…