Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Когда дело дошло до введения в жизнь политики декрета, перед советской властью встали главные вопросы: что такое убеждения; как определить их искренность? Что, к примеру, судья должен был постановить в отношении Михаила Семеновича Нестеренко? Нестеренко признавал, что служил в армии при царе, но служил из страха и против собственного убеждения; а теперь, когда советская власть издала закон для таких людей, как он, он просил освобождения от всякого рода военной службы [ГА РФ, ф. А353, оп. 5, д. 238, л. 73–73 об.]. Другой пример – дело Евдокима Степановича Афанасьева, другого ветерана Первой мировой войны, который стал баптистом в 1918 г. и теперь отказывался брать оружие и даже служить в Красной армии в качестве вспомогательного персонала [ГМИР, колл. 1, оп. 8, д. 312, л. 10–10 об.]. Еще труднее было вынести решение о заявлениях молодых людей, которые уже служили в Красной армии, но пережили обращение в баптизм и пацифистские убеждения [Testimonies of Conscience 1997: 23–24].

Среди хаоса Гражданской войны на местах выносились самые разные решения. Где-то отказников ждали массовые расстрелы за дезертирство, где-то, наоборот, обычной практикой было освобождать по заявлению от всех видов службы [Баптист Украины (декабрь 1927): 58; OP РГБ, ф. 435, к. 65, д. 10; ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 749; ф. А353, оп. 3, д. 412, л. 73; ф. А353, оп. 3, д. 780]. В августе 1920 г. и в августе 1921 г. циркуляры Наркомюста пытались урегулировать местную практику, всякий раз подтверждая, что бойцы, у которых возникли пацифистские убеждения во время службы в армии, все равно имели право подавать заявление на альтернативную службу при условии, что до вынесения решения по этому заявлению они остаются на своем посту [ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 90; Циркуляр 1921: 48]. 14 декабря 1920 г. вышел новый декрет об отказе от военной службы по религиозным убеждениям, отменивший прежний декрет. Основной принцип остался прежним – освобождение от воинской службы для тех, чьи религиозные верования запрещали участие в войне, – но в новом декрете Объединенный совет уже не был тем органом, который должен следить за исполнением декрета. Теперь в качестве полномочных свидетелей должны были вызываться местные представители той веры, которой придерживался заявитель, предпочтительно знавшие его лично [Гидулянов 1926: 378–379]. Статья в «Революции и Церкви» подчеркивала, что закон был нацелен на исправление ошибки старого декрета, который дал монополию на экспертизу в таких делах «заинтересованной стороне», то есть Объединенному совету [Закон 4-го января 1920:86–88; о подготовке декрета см. ГА РФ, ф. А353, оп. 4, д. 412, л. 6–7 об.].

Искренность всегда трудно определить. То обстоятельство, что некоторые баптисты отказывались служить как красным, так и белым, не говорит об искренности каждого заявителя на отказ от службы [ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 43; Источник из камня. № 3–4 (1920): 6; ГА РФ, ф. А353, оп. 3, д. 780, л. 43][172]. Тем труднее было выносить решения по таким делам советским чиновникам, которые не верили в реальность религиозных убеждений и были призваны выносить вердикты, руководствуясь «революционной совестью и революционным правосознанием» [Петроград на переломе 2000: 272]. Один растерянный член Объединенного совета в апреле 1920 г. прямо написал, что «документы… выдавать о религиозности не может иметь значения для власти, стоящей на атеистической платформе» [ГМИР, ф. 3, оп. 1, д. 154, папка Амбарцумова, л. 2]. В конце концов, большевики в первые послереволюционные годы стремились построить не просто светское государство, но атеистическое общество. Издав январский декрет в 1919 г., они были принуждены заниматься вопросами обращений и убеждений как раз в то время, когда война и их собственная революционная политика заставляли их переосмысливать свое отношение к ценностям и верованиям.