Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Среди этих перемен советское руководство обратилось к той, как они полагали, относительно статичной категории, которая давала им основание для прогнозов относительно политических настроений индивидов. Этой категорией было классовое происхождение. Именно классовая принадлежность стала определять права того или иного человека и его обязанности перед государством. Однако Шейла Фитцпатрик отметила, что определение классовой принадлежности граждан оказалось для большевиков не таким уж простым делом в условиях Гражданской войны и постоянной мобильности населения – как географической, так и социальной [Fitzpatrick 1989: 5]. Но, несмотря на всю эту мобильность, со временем классовая принадлежность постепенно стала формировать основу для новой стратификации общества, где класс стал юридическим и наследственным атрибутом населения, во многом похожим на былую сословность [Fitzpatrick 1993: 745]. Если класс постепенно превращался из динамического в статическое понятие, то в религиозной политике имел место похожий процесс: смена религии или обращение постепенно стали игнорироваться, а религиозная принадлежность начала превращаться во врожденную характеристику личности. Наркомюст выпустил ряд циркуляров, в которых предписывалось ограничить применение декрета об освобождении от военной службы лишь теми, кто был воспитан в пацифистских верах, и, соответственно, предполагалось ограниченное число религий, которые бы отвечали этому критерию. Циркуляр от 15 февраля 1922 г. отрицал сам принцип обращения в веру, предписывая судьям рассматривать последовательность поведения и убеждений заявителя с самого детства и исследовать, какое отношение вера, в которой он был воспитан, имеет к военной службе [ГА РФ, ф. 130, оп. 2, д. 166, л. 29; Гидулянов 1926: 391]. Что еще важнее, 5 ноября 1923 г. комиссариат объявил, что заявители должны принадлежать к сектам, которые сформировались при царизме и долгое время проповедовали отказ от военной службы, не вполне корректно ограничивая число этих сект духоборами, меннонитами, молоканами и староверами-нетовцами. Члены других сект тоже могли подавать заявления, но они должны были удовлетворяться только если заявители докажут, что они сами или их семьи пострадали при царе за отказ от военной службы [Гидулянов 1926: 386][173]. Словами совместной жалобы, поданной московскими сектантами, такие меры представляли собой по сути отмену декрета 4 января 1919 г. [ГА РФ, ф. А353, оп. 8, д. 8, л. 27]. Эти ограничения по отказу от службы в армии были зафиксированы в законе об обязательной военной службе от 18 ноября 1925 г. По-прежнему сохранялись определенные привилегии сектантам, но в законе их могли иметь лишь «граждане, входящие по рождению и воспитанию в состав семей, принадлежащих к сектам, религиозные учения которых запрещают в настоящее время и запрещали до 1917 г. отбывание военной службы с оружием в руках» [Гидулянов 1926: 379–380]. Здесь принадлежность к секте определялась по рождению; сами верования и убеждения индивида приписывались ему, исходя из происхождения.

Пример религиозных пацифистов показал, насколько гражданство в Советской России не давалось автоматически: его надо было заслужить, доказав свою пригодность. В Конституции РСФСР 1918 г. права давались по социально-политическим критериям; главным же условием было участие человека в общественно полезном, производительном труде и неиспользование наемного труда, за исключением определенных обстоятельств. В разряд частных торговцев и людей, пользующихся наемным трудом, вошли такие категории населения, как бывшие полицейские агенты, духовенство, высокопоставленные чиновники, члены правившего дома и сумасшедшие, – все они оказались вовсе лишены прав. Элиз Кимерлинг показала, что «дискриминация на основе социального происхождения была встроена в законодательство, регулировавшее практически все области общественной жизни человека» [Kimerling 1982]. Конституция 1918 г. также явным образом увязывала гражданство и военную службу – она больше не была, как в первые месяцы советской власти, исключительно правом. Теперь военная служба оказалась обязанностью каждого гражданина. На лишенных гражданства возлагалось «отправление иных военных обязанностей» [Von Hagen 1990: 35]. Так же как в случае с избирательным правом, службой в армии, публикацией и получением пайков, права свободы совести и религиозной пропаганды распространялись только на граждан, то есть на трудящихся [Luukkanen 1994: 78]. И даже здесь присутствовал фундаментальный парадокс, затрагивавший саму природу этой некогда угнетенной группы, ныне наделенной всяческими привилегиями: поскольку социальное происхождение трудящихся должно было, по коммунистической теории, естественным образом вызывать у них склонность к революции, а религия по определению была явлением контрреволюционным, то если представитель трудящихся классов оказывался верующим, то это несомненно значило, что этот представитель одурачен контрреволюционными элементами.