Русские беседы: лица и ситуации

Я надеюсь теперь быть гораздо свободнее – без Славянского Комитета, который отнимал у меня времени втрое более, чем Банк… Надеюсь оградить себя и от суеты Московской. Но как добыть нужного мира, если правда, что пишет Катков – о возможности нашего согласия на передачу Константинополя и проливов Англичанам?… Его – при таких обстоятельствах – и здесь не добудешь, где мир – стихия, вас кругом объемлющая… Катков! Зачем он сам возвел дней 10 тому назад весь образ действий нашей политики чуть не в перл Христианского смирения?!

Прощайте, любезная и дорогая Марья Федоровна, до скорого свидания.

Весь ваш Ив. Акс.

XVII

13 Авг.

Суб.

Получил сегодня, дорогая Графиня, телеграмму П<етра> Фед<оровича>[349], которою он зовет меня в Измайлово. Поэтому я собираюсь завтра в Воскресенье ехать к Вам с пассажирским поездом, отходящим отсюда в половине первого, с тем, чтобы вечером вернуться домой. Я послал Вам телеграмму, но на всякий случай пишу. До свидания,

Ваш Ив. Акс.

Часть 2 Действие и реакция

8. Русская судьба

Конец 1850-х – начало 60-х гг. было в России временем удивительным – тогда никто не знал, что можно и что нельзя, самые фантастические идеи казались осуществимыми – если не прямо сейчас, то в ближайшем будущем. Одни дела продолжали идти так, как если бы со времен царствования «Незабвенного» ничего не изменилось, в других все изменилось настолько, что, казалось, от первых лет шестого десятилетия XIX в. их отделяют века. Даже высокие чины позволяли себе то, что всего год или два тому назад никак нельзя было вообразить – граф Михаил Николаевич Мусин-Пушкин, попечительствовавший над Петербургским учебным округом, не поладив с министром народного просвещения Абрамом Семеновичем Норовым, уходя в отставку дал, в отместку шефу, приказ цензуре пропустить стихотворный сборник Некрасова; побывать у Герцена в Путнее считалось едва ли не непременной частью заграничной поездки – многие визитеры и сами с трудом могли, вероятно, сказать, зачем и для чего им нужно было видеть заграничного издателя, но что видеть надо – это сомнению не подлежало, заодно в Лондоне следовало осмотреть Хрустальный дворец, оставшийся со времен Всемирной выставки 1851 г. Г. Потанин, один из основателей «областничества», вспоминал о 1859–1860 гг., когда приехал из Барнаула учиться на естественном факультете Петербургского университета с сотней рублей, выпрошенных для него у золотопромышленника И. Д. Асташова М. А. Бакуниным (тот, помимо денег, снабдил его еще и рекомендательными письмами – к М. Н. Каткову в Москве и к К. Д. Кавелину в столице):

«Мои друзья были молоды и весело существовали на свете. Ходили наблюдать толпу на гуляниях, случайно попадали в подвальный этаж на встречу Нового года в мещанской среде, выслеживали в окнах соседнего дома целую цепь романтических приключений; заводили сношения и переписку через разносчиков апельсинов и иногда дурачились. Иногда Джогин[350], идя рядом со мной по тротуару, по модной улице, в момент, когда мимо с грохотом проезжала карета, что есть мочи кричал: “Долой монархию! Да здравствует Лафайет!” Оглушительный стук колес о мостовую покрывал его слова, и никакой полицейский чин не подбегал к нему, чтобы прекратить безобразие»[351].

Другой, совсем еще юный петербургский студент-сибиряк, приехавший в столицу вместе с матушкой и через пару месяцев по приезде, когда матушка внезапно умерла от тифа, сделавшийся обладателем 8000 руб., предназначавшихся им на создание сибирского журнала, который предстояло основать после завершения обучения, – Н. Ядринцев вспоминал, что на начинавшихся земляческих сходках, из которых вырастало «областничество», критическим вопросом стала допустимость на них горячительных напитков (или же следовало ограничиться одним чаем). В конце концов спиртное порешили допустить, но лишь «в конце собраний после 11 часов. Помню, мы немало потешались над простодушным Омулевским[352], который употребил немало диалектики, доказывая, что после долгих патриотических разговоров у него может в глотке пересохнуть»[353].

Политический протест был не отличим от шалостей юности, впрочем, старики и люди почтенные тоже начинали «шалить». Все не столько менялось, сколько готовилось (или казалось готовящимся) измениться. Помянутый выше Потанин писал своему сибирскому знакомому Н. Ф. Усову, зазывая его в столицу: