Русские беседы: лица и ситуации

Студентом он был даровитым, но увлекающимся, с трудом соблюдающим всякий размеренный порядок и форму – так, когда раздавали темы сочинений, он первым хватался за понравившуюся ему, в тот же день приступал к работе, которая безмерно разрасталась, и в срок предоставлял труд, остававшийся не завершенным. Черта эта сохранилась у него на всю жизнь, сходным образом читал он и лекции, выхватывая отдельные эпизоды, рассказывая о том, что в данный момент его занимало или статью о чем он готовил – на фоне других преподавателей, многие из которых механически отчитывали свой предмет, такая манера привлекала к нему студентов, слышавших живое слово и готовность рассуждать с ними об истории, а не диктовать записки для подготовки к экзамену.

На определение направления занятий Щапова в академии повлияла Крымская война – под угрозой занятия Соловецкого монастыря английским десантом, раскольничьи рукописи, хранившиеся там, были перенесены в Казань и академии был поручен их разбор, стимулировавший изучение раскола. Первым значимым плодом стала статья, опубликованная в 1857 г. в «Православном собеседнике» «О причинах происхождения и распространения раскола», а в 1858 г. (фактически – уже в 1859) вышла книга Щапова, к тому времени уже два года как оставленного адъюнктом академии по русской церковной и гражданской истории[360]: «Русский раскол старообрядчества, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII в. и в первой половине XVIII в. Опыт исторического исследования о причинах происхождения и распространения русского раскола». Успех книги был столь велик, что в том же году потребовалось второе издание – она была высоко оценена как коллегами (на нее отозвались, в частности, С. М. Соловьев и К. Бестужев-Рюмин), так и публицистами – а статья Н. А. Добролюбова, несмотря на критические замечания, означала выход к широкой публике, став для нее открытием раскола с совершенно новой и одновременно, как представлялось, перспективной стороны: «[…] в глазах радикальной интеллигенции раскольники из реакционеров-аршинников почти в одну ночь превратились в борцов за демократию»[361]. Согласно С. А. Зеньковскому, «повторяя в общем уже трафаретные объяснения церковных причин раскола, среди которых указывал, следуя шаблону Макария, низкий духовный уровень русской жизни и малокультурность самих старообрядцев, Щапов совершенно по-новому трактовал политическую и социальную стороны старообрядческого движения»[362]. Резюмируя свои взгляды, Щапов писал в 1858 г.:

«Церковно-гражданский демократизм раскола под покровом мистико-апокалиптического символизма – отрицание реформы Петра Великого… вопль против империи и правительства…; проявление недовольства низших классов населения»[363].

В эти годы, когда складывается его историческая концепция, большое влияние на Щапова оказывают славянофильские идеи – он усердный читатель «Русской Беседы»[364], «когда вышло в 1858 г. сочинение Лешкова “Русский народ и государство”, – вспоминал Аристов, – он носился с ним целые месяцы и все советовал студентам непременно прочитать его, да и не раз»[365], близки ему должны были быть и взгляды другого славянофильского историка, И. Д. Беляева, попытавшегося уже в 1860-е, когда мысли самого Щапова ушли совсем в иную сторону, осуществить «областной» вариант прочтения русской истории[366].

К 1861 г. Щапов в основных чертах сформулировал целостную концепцию истории России как истории «земли», истории «областной», являющуюся одновременно историей колонизации и историей страны колонизирующейся. Уже в молодые годы, в Казани, у него развилась особая любовь к Сибири и Малороссии – он обильно цитировал Шевченко, любил говорить о будущем Сибири, постоянно припоминая (особенно часто – в дальнейшем, в Петербурге) свое сибирское происхождение. История, которую он стремился создать, должна была быть:

во-первых, историей народа, того субъекта, который создает историческую жизнь, осуществляет – незаметно, потому что это проявляется во множестве индивидуальных актов, – устроение жизни, находит новые формы социального существования;

во-вторых, историей областей – которые в свою очередь оказываются объединениями «общин» – со своими особенными условиями жизни и деятельности, со своим хозяйственным и политическим укладом;

в-третьих – историей неофициальной, в двойном смысле – в том, что ускользает от официальной фиксации или представляется не заслуживающим интереса (история повседневности) и в смысле истории, противостоящей официальной – как история раскола.