Русские беседы: лица и ситуации

И вместе с тем о нем самом говорят мало – он упоминается, его слова и суждения передают мемуаристы, но его собственная фигура почти никогда не заслуживает в глазах вспоминающего самостоятельного очерка. Примечательно, что мемуары самого Шипова не исключение – в них он практически ничего не говорит о себе и о своем, выходящем за пределы публичной ипостаси, в одном случае называя их отчетом «о моей общественной деятельности»[463]. Разумеется, к подобному стилистическому решению были и сугубо прагматические основания: текст писался в расчете на публикацию еще при жизни автора (как и случилось, книга появилась в издательстве Сабашниковых в 1919 г.), спустя годы после ухода из политики, когда стало возможным подвести итоги своей деятельности и объяснить свою позицию, по мнению автора, далеко не всегда верным образом понимаемую не только широкой публикой, но и непосредственными оппонентами, но когда для личного, исповедального или хроникального рассказа еще не пришло время. В иной ситуации Т. Г. Шевченко писал в приступе к своей автобиографии: «Я бы желал изложить их [т. е. «факты моего существования». – А. Т.] в такой полноте, в какой покойный С. Т. Аксаков представил свои детские и юношеские годы, – тем более, что история моей жизни составляет часть истории моей родины. Но я не имею духа входить во все ее подробности. Это мог бы сделать человек, успокоившийся внутренно и усвоенный насчет себе подобных внешних обстоятельств. Все, что я могу покамест сделать в исполнение вашего желания, это – представить вам в коротких словах фактический ход моей жизни»[464]. Нечто подобное, представляется, имел в виду и Шипов, когда составлял свои «Воспоминания и думы…», вводя в текст многочисленные документы, письма, протоколы заседаний и т. п. – они позволяли ему передавать «фактический ход моей [публичной] жизни», предъявляя публике только то, что к ней изначально относилось, и сохраняя частное, приватное в его собственном статусе. Впрочем, подобное стилистическое решение было, надобно полагать, не трудно для автора, поскольку и в иных своих текстах, в том числе и в дружеской переписке, он не богат на подробности и размышления над частной, личной или семейной, стороной существования, касаясь их лишь в той степени, в какой это необходимо.

Отмеченная двойственность историографического облика Шипова побуждает попытаться реконструировать систему его взглядов и наметить этапы ее эволюции: указанная задача – основная в настоящем очерке. Впрочем, реконструировать эволюцию мы попытаемся лишь применительно к двум последним десятилетиям его жизни и деятельности – говорить о более ранних этапах весьма затруднительно в силу крайней ограниченности источников. Хотя «известно […], что Шипов на протяжении всей сознательной жизни собирал личный архив» и «при этом автор “питал” склонность к фиксации в своих дневниковых записях важных общественно-политических событий, вел обширную и систематическую переписку со многими видными деятелями местного самоуправления»[465], однако после его первого ареста, в 1918 г., его дочь, Надежда Дмитриевна, уничтожила большую часть личных материалов, как могущих скомпрометировать отца.

Д. Н. Шипов: биографические вехи[466]

Дмитрий Николаевич Шипов (1851–1920) был четвертым (и третьим из выживших) сыном Николая Павловича Шипова, отставного подполковника Рязанского пехотного полка и уездного предводителя дворянства в Можайском уезде. Завершив обучение в Пажеском корпусе и получив придворный чин камер-юнкера, он в 1872 г. поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета и в том же году женился на Н. А. Эйлер, праправнучке Леонарда Эйлера, чьи родители были соседями Шиповых по Волоколамскому уезду. В отличие от старших братьев, Николая и Федора, он с молодых лет отказался от государственной службы, равно военной и статской, и выбрал для себя путь сельского хозяина и земского деятеля. Окончив университет, Шипов в 1877 г. избирается гласным Волоколамского уезда Московской губернии – и вся дальнейшая его деятельность вплоть до конца 1900-х годов будет связана с земством, а ее окончание станет серьезнейшим моральным потрясением, настолько сильным, что обычно совершенно сдержанный в тексте «Воспоминаний…», Шипов, касаясь эпизода своего «неизбрания» в гласные Волоколамского уезда после резкого «поправения» земства под влиянием впечатлений революции 1905 г., даст выход своим чувствам.