Русские беседы: лица и ситуации

«А что говорят в Москве о падении Телеграфа? То-то рассуждений, толкований, шума. Признаюсь, существование Телеграфа в том виде, в каком он был, могло быть сочтено за неприличность не только литературную, но и политическую; а все жаль, что должны были прибегнуть к усиленной мере запрещения, когда давно должны были действовать законные меры воздержания. Телеграф, удержанный в границах цензуры, а не пользующийся, не в пример другим, правом какой-то лиценции, упал бы сам собою, особливо же при появлении Библиотеки[162], которая вообще удовлетворяет потребностям нашей провинциальной и журналолюбивой публики. Все достоинство Телеграфа в глазах многих было его franc parler, в хвост и голову. Цензура, действуя на него как на прочих, показала бы ничтожество его, ибо он брал не талантом, а грудью. Запрещением он в глазах многих делается жертвою, и во всяком случае заплатившие подписчики его становятся жертвами. Теперь я полагаю, что он молит Бога, чтобы запретили Историю его: это было бы лучшее средство для него поквитаться с публикою»[163].

В дневнике А. В. Никитенко сохранился рассказ о его разговоре с министром вскоре после запрещения «Телеграфа»:

«Министр долго говорил о Полевом, доказывая необходимость запрещения его журнала. – Это проводник революции, – говорил Уваров, – он уже несколько лет распространяет разрушительные правила. Он не любит России. Я давно уже наблюдаю за ним; но мне не хотелось вдруг принять решительных мер. Я лично советовал ему в Москве укротиться и доказывал ему, что наши аристократы не так глупы, как он думает. После был сделан ему официальный выговор: это не помогло. Я сначала думал предать его суду: это погубило бы его. Надо было отнять у него право говорить с публикою – это правительство всегда властно сделать, и притом на основаниях вполне юридических, ибо в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. Впрочем продолжал он, известно, что у нас есть партия, жаждущая революции. Декабристы не истреблены: Полевой хотел быть органом их. Но да знают они, что найдут всегда против себя твердые меры в кабинете государя и его министров. С Гречем или Сенковским я поступил бы иначе; они трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. Но Полевой – я знаю его; это фанатик. Он готов претерпеть все за идею. Для него нужны решительные меры. Московская цензура была непростительно слаба»[164].