Русские беседы: лица и ситуации

Переберется он только в конце 1837 г., когда жизнь, как ему казалось, дает второй шанс (после милостивого отзыва Государя и приветливого обращения Бенкендорфа за статью о памятнике Петру Великому, он думает, что опала с него снята, он более не под подозрением) и берется редактировать на деньги Смирдина «Сын Отечества» и «Северную пчелу», совместно с Гречем и Булгариным. Неожиданным образом он не получает дозволения выставить свое имя на обложке – Уваров держит свое слово, а Бенкендорф не считает нужным по столь незначительному поводу ссориться с коллегой и тем более вмешиваться в дела чужого ведомства. В самом начале своей журналистской деятельности Полевой стал предметом невежественной иронии по поводу своих рассуждений о «невещественном капитале» – здесь его лишали этого самого капитала, главного, который был у него, его имени, репутации: того, что могло привлечь и подписчиков, и авторов.

Но задавленный работой, он находит новое увлечение – театр. Еще в 1837 г. он с большим успехом переводит «Гамлета» и вплоть до конца XIX в. чаще всего на русской сцене он будет идти именно в переводе Полевого[167], а затем пробует свои силы уже как самостоятельный автор, в 1838 г. представляет «Уголино» и далее пишет несколько десятков больших и малых пьес[168]. Для него это никак не источник дохода – большую часть своих пьес он отдает на бенефисы, даром, и при этом относится к ним весьма легко, не переоценивая их литературного значения. Ему важен оказывается сам театр, аплодисменты, ощущение признанности и наглядная демонстрация, что он нужен, популярен, интересен. Герцен, знавший Полевого в начале 30-х и поссорившийся с ним по случайной причине в 1836 г., описывает в «Былом и думах» свой спор с ним о сенсимонизме еще в те времена, когда жизнь их обоих была совершенно безоблачна – Герцен еще не отправился в ссылку, Полевой издавал «Телеграф», насчитывавший до 2000 подписчиков:

«Полевой был глух, сердился, становился желчен. Ему была особенно досадна оппозиция, делаемая студентом; он очень дорожил своим влиянием на молодежь, и в этом прении видел, что оно ускользает от него.

Один раз, оскорбленный нелепостью его возражений, я ему заметил, что он такой же отсталый консерватор, как те, против которых он всю жизнь сражался. Полевой глубоко обиделся моими словами и, качая головой, сказал мне:

– Придет время, и вам, в награду за целую жизнь усилий и трудов, какой-нибудь молодой человек, улыбаясь, скажет: “Ступайте прочь, вы – отсталый человек”.

Мне было жаль его, мне было стыдно, что я его огорчил, но вместе с тем я понял, что в его грустных словах звучал его приговор. В них слышался уже не сильный боец, а отживший, усталый гладиатор»[169].

Полевой был первым последовательным выразителем в русской журналистике идеи «современности» как вечно находящегося в движении, он обличал, низвергал, критиковал других в отсталости, несоответствии ходу времени. За это девять лет пользовался громким успехом среди одних, вызывая не менее громкое порицание от других, но в чем он никогда в эти годы не мог сомневаться – так это в своей собственной современности: для одних пагубной, для других вожделенной. Вскоре после похорон Полевого Вяземский подводил итоги: