Русские беседы: лица и ситуации

«Вообще Полевой имел вредное влияние на литературу: из творений его вероятно ни одно не переживет его, а пагубный пример его переживет, и вероятно надолго. Библиотека для Чтения, Отечественные Записки издаются по образу и подобию его. Полевой у нас родоначальник литературных наездников, каких-то кондотьери, низвергателей законных литературных властей. Он из первых приучил публику смотреть равнодушно, а иногда и с удовольствием, как кидают грязью в имена, освещенные славою и общим уважением, как, например, в имена Карамзина, Жуковского, Дмитриева, Пушкина»[170].

В этом суждении он совершенно совпал с Белинским[171] (с противоположностью в знаках, разумеется), поскольку то, что осуждал князь, для Белинского было достоинством. Для самого Полевого проблема была и в том, что он перестал быть современен, и в том, что теперь для него самого многое изменилось. Так, в 1842 г. он писал:

«Настоящее время есть переход от романтического бурного переворота к времени мирному, к новому, тихому воссозданию прежних положительных идей человечества. […]

“Воссозданию прежних идей”, – сказали мы. Да, прежних, но идей человечества, а не классика, не схоластика, не грека, не римлянина и не романтика. Убедитесь в бессмертной жизни человечества, в том, что все народы суть члены его, что все века суть различные времена возраста его; что абсолютного или безусловного на вечность не создавал еще человек, но не создавал он и абсолютно нелепого, и что все, чему воздавал он когда-либо поклонение, имело свои верные причины и оправдывалось историею его или, говоря иначе, временем и местностью. Оставьте вздорную мысль об безумии предков ваших, бросьте еще более нелепую идею, будто вы, крошечный человечек, определены начать новую историю ума человеческого. Забавно какому-нибудь капралу, стоя на карауле, мечтать, что им начинается новая история, когда мы знаем, что и маленький капрал (le petit caporal) был только глава в истории своего века»[172].

В его представлении либо надо было стоять «с веком наравне», либо следовало уйти – уйти он не мог, потому что банкротство А. Ф. Смирдина, под многими векселями которого он подписался (равно как и наоборот), сделало его долги такими, что надеяться оставалось только на чудо. Книги его хорошо продавались, пьесы шли с успехом, но этот успех и продажи были среди тех, кого он не почитал, теперь он не вел за собой, а писал то, что непременно должно было продаться, без всяких затруднений пройти через цензуру, не вызвать нареканий у власть имущих, а по возможности – понравиться им. Еще в 1838 г. он писал брату Ксенофонту: «[…] ты знаешь, с каким горьким равнодушием я смотрю на все, мною созданное, особливо теперь»[173], и пару месяцев спустя, 1 марта:

«Вот передо мной пять листов корректуры, а между тем до 15-го только 12 дней – писать надобно еще бездну, а между тем, право, в голове ни единой мысли нет… Слава Богу, что в царстве слепых и кривой королем быть может!..»[174]

И подводя собственный итог, писал брату из Петербурга 14 февраля 1844 г., за два года до собственной смерти, извещая о кончине очередного знакомого: