Русские беседы: лица и ситуации

либеральная (по Розанваллону[182]), когда «политическое» оказывается сведенным к пространству согласования «частных» интересов – публичного не существует как самостоятельной области со своими интересами (соответственно постепенно исчезает фиксирующая ее категория «общего блага»), и чем идеальнее выстроено взаимодействие субъектов, тем меньше потребность в политике – в идеале она устраняется совершенным согласованием интересов, где изменения непосредственно учитываются в строгой аналогии с тем, как изменение спроса или предложения изменяет цену.

Примечательным образом оба варианта предполагают снятие вопроса о ценностях – но если в первом случае предполагается, что ценностный выбор совершается вовне (полиция лишь реализует, воплощает его, но это же предполагает связку с ценностью и возможность проблематизации последней: ценности не сами собой разумеются, полиция инструментальна, но есть инстанция ценностного выбора, который разделяется сообществом через принятие, обеспечить каковое призвана та же полиция: она здесь, следовательно, выступает как «воспитатель» – см. типовые для XVIII в. рассуждения в духе социальной педагогики), то во втором ценностный выбор вовсе не проблематизирован – он сведен к индивидуальным решениям и общее мыслится как процесс калькулирования (в том числе калькуляции индивидуальных решений об общем, разумеется).

Функционирование мифа о заговоре.

Как уже отмечалось, расцвет всевозможных теорий заговора тесно связан с революцией. Если последняя провозглашает (в 1789 г.), что все перемены в обществе происходят от сознательных человеческих усилий, что главное – правильно направленная воля и истинное сознание, то для того, чтобы объяснить неудачу оказывается нужен тот, кто противодействует – ведь воля верна и сознание истинно.

Отсюда, кстати говоря, странность фигуры «заговорщика»: он одновременно насквозь рационален (механистичен), как тотально механистична сама конспирологическая логика (точного соответствия средств и результатов, возможности просчитать все ходы до любого знака) и в то же время сам его мотив – нерационален (напр., обуревающая его месть, зависть, злоба).

Заговор же может быть подавлен только «контрзаговором» (теперь уже во многом реальным), который возвратным образом придает «реальность» первому и порождает ответы, в результате создавая ситуацию частичной истинности исходного конспирологического видения post factum.

То есть миф о заговоре порождает реальность заговора[183]. Сам миф разрастается, подхватывая существующие образы, представления и т. д. – он не создает их, а перерабатывает, помещает в единый контекст заговора и тем самым принципиально меняет значение. В то же время, как отмечает Леруа, «Миф о иезуитах[184], полный условностей, схематизма и карикатурности, может быть использован только в таком романе, персонажи которого сведены к фигурам архетипическим»[185]. Тем самым в любом «серьезном» тексте миф о иезуитах не разворачивается, не излагается, он используется через отсылку к «общеизвестному», конкретные детали, отдельные действия, суждения, поступки, анализируемые сами по себе, одновременно снабжаются отсылками к «большому контексту», подразумеваемому известным – и через это обретающему дополнительную убедительность, поскольку теперь он оказывается подкрепленным «конкретными исследованиями». Обретая эту плотность реальности, многоуровневой системы высказываний и действий, он порождает ответное действие – и тем самым является в первую очередь перформативным.

Миф о иезуитах в отсутствие иезуитов.