Русские беседы: лица и ситуации

В итоге отсутствующие иезуиты оказывались присутствующими – в лице своих последователей/порождений, «поляков». Претерпев данное изменение, «миф о иезуитах» зажил в Российской империи полной жизнью, сочетавшись с понятием «интриги» (столь расхожим в языке Каткова, но не находящимся в пренебрежении и у Аксакова или самого Самарина). «Интрига», в отличие от более или менее формализованного понятия «заговора», давала ресурс неопределенности – между конкретным обвинением и тяготением, «интрига» могла выступать и как метафора, и как утверждение общей заинтересованности конкретных групп в данном результате, и как указание на целенаправленные действия. Тем самым «интрига» представала и как частный случай, конкретное проявление общего «заговора», и как его замена, тем более удобная, что, в отличие от «заговора», давала возможность через неопределенность использовать объективность вменения (логика «начал»/«принципов», вопреки субъективным намерениям и убеждениям субъекта, приводящим его к действиям, которые могут быть объективировано описаны как «заговор», если привнести целенаправленность).

Примечательно, что схожую трансформацию «миф о иезуитах» претерпевает и в Великобритании – «иезуит» становится если не синонимом «католика», то выражением «католика в пределе», сущности католичества. Так, в «Айвенго» храмовники (тамплиеры) обрисовываются чертами, которые уже стали стандартными для характеристики иезуитов. Буагильбер, главный отрицательный персонаж (и фигура романтическая, т. е. в зле не лишенная величия), прежде всего характеризует себя в основном разговоре с Ревеккой (там, где он впервые видит уже не только ее красоту, но и своеобразное величие и доблесть, доступную женщине[190]):

«Я от природы совсем не таков, каким ты меня видишь – жестоким, себялюбивым, беспощадным»[191].

Иными словами, то, кем он станет – или, точнее, то, кем он останется, – производно от ордена, членом которого он стал: стал под влиянием предательства, мести любимой женщине, но эта месть оказалась использована орденом, т. е. он здесь выступает как система, опирающаяся на худшие человеческие качества, разлагающая и идущая против природы («доброй природы»), использующей пороки и покровительствующей им:

«У ног моего настоятеля я сложил все права на самостоятельность и отказался от своей независимости. Храмовник только по имени не раб, а, в сущности, он живет, действует и дышит по воле и приказаниям другого лица.

[…] мщение – это пир богов. И если правда, как уверяют нас священники, что боги приберегают это право для самих себя, значит, они считают это наслаждение слишком ценным, чтобы предоставлять его простым смертным. А честолюбие! Это такое искушение, которое способно тревожить человеческую душу даже среди небесного блаженства. […] Рыцарь Храма теряет, как ты справедливо сказала, свои общественные права и возможность самостоятельной деятельности, но зато он становится частью того непреодолимого океана, что подтачивает скалы и поглощает королевские флоты. Такова же всеобъемлющая сила нашей грозной лиги, и я далеко не последний из членов этого мощного ордена. […] Рыцари Храма не довольствуются тем, что могут стать пятой на шею распростертого монарха. Это доступно всякому монаху, носящему веревочные туфли. Нет, наши тяжелые стопы поднимутся по ступеням тронов, и наши железные перчатки будут вырывать скипетры из рук венценосцев. Даже в царствование вашего тщетно ожидаемого мессии рассеянным коленам вашего племени не видать такого могущества, к какому стремится мое честолюбие [выд. нами. – А. Т.]»[192].