Русские беседы: уходящая натура

Политической программой это, разумеется, не было: сложно сказать, были ли у Рота вообще «политические взгляды», а не симпатии и антипатии, склонности и предрассудки. Но «новый мир» чем дальше, тем меньше нравился ему. Уже в 1926 г., вернувшись из поездки в СССР, он писал: «И когда в Советской России синагоги отдают сегодня под рабочие клубы, а школы Талмуд-Тора запрещают на том основании, что это школы религиозные, то нужно бы отдавать себе отчет в том, каким смыслом обладает для евреев Восточной Европы слово „наука“, слова „религия“ и „национальность“. Дело в том, что наука у евреев – синоним религии, а религия – синоним национальности. Их духовенство – это ученые, в их молитве находит свое выражение национальный дух. Поэтому общность, которая будет пользоваться в России правами и свободами „национального меньшинства“, получит землю и работу – это совсем другая еврейская нация. Это народ со старыми мозгами и новыми руками, со старой кровью и относительно новым письменным языком; со старыми ценностями и новым укладом; со старыми талантами и новой национальной культурой. Сионисты хотели совместить традицию с компромиссом в духе нового времени. Национальные евреи России не оглядываются в прошлое; они желают быть не наследниками, а лишь потомками древних иудеев»(Рот, 2011: 134). Он оказывается равно вдалеке и от сионистов, мечтающих стать нацией, тогда как Рот восхищается безнациональностью евреев в эпоху наций, когда каждый клочок земли в Восточной Европе делится между собой теми, кто претендует на свое «национальное величие», и от советской мечты о странном мире с нациями, но без национализмов; для него, одного из тех самых восточных евреев, «религия – синоним национальности», но при этом (как и многие другие выходцы из этих краев) он утверждал, что католик, хотя его свидетельство о крещении так и не удалось отыскать. Он слишком хорошо понимал этот мир, был сам одним из них, как и они, стыдился своей принадлежности к миру восточных евреев, тех, с кем сефарды и даже немецкие ашкенази, обычно дети или внуки тех самых выходцев из Брод, Ковно, Лемберга или Вильны, не желали иметь ничего общего, кого винили в предрассудках, тяготы от которых они вынуждены нести, поскольку их отождествляют с этим несносным, бесконечным, шумным и жалким потоком с востока. Он сам переживал эти страхи, был несвободен от этих чувств, но обращал их в материал для размышлений, для описаний – не отдавался им, или, точнее, был способен не только отдаваться им, но и видеть себя со стороны, что делало его зрячим в отношении других.

Берлинские очерки, как оказалось по прошествии времени, писались в самое счастливое время его жизни: он был даровит и известен, все было впереди – писались не тексты, а черновики к будущим, настоящим книгам, которые еще предстоит написать, когда будет время, посиделки в кабаках веселили, а жена была здорова. Они слиты с его романами, в которые переходят целые фразы, не говоря об образах, метафорах и, что важнее, само устройство взгляда: наблюдателя, не отстраненного, чувствующего («сентиментального» самым буквальным образом, вдыхающим запах духов в вестибюле берлинского отеля, который затем перекочует в начальные строки «Отеля „Савой“», став шлейфом дамы, за которой последует по улицам Лодзи главный герой, двойник Рота с измененной биографией, – как он сам редактировал ее, подстраиваясь под требования очередного учреждения, из которого ему нужно было получить бумагу с печатью), – и в то же время дистанцированного обитателя большого города, который никак не может почувствовать себя до конца «своим», поскольку «быть своим» для него навсегда слилось с образами детства, маленького городка, откуда он сбежал, куда не собирается возвращаться и никогда не сможет распроститься окончательно. Размежевывая пространство между традиционалистами и экспериментаторами, Эренбург предполагал, что «Йозеф Рот, может быть, единственный, кто пишет совершенно по-новому и в то же время не порывая с традицией». Эренбург говорил это о том, как устроена проза Рота, но то же самое можно сказать и о содержании – новое, надвигающаяся современность, описывалась им всегда сквозь призму традиции, над которой он легко иронизировал, утверждая, например, что раньше было достаточно найти взглядом здание, похожее на храм, и можно было быть уверенным, что это вокзал, но эта, уже лишь только памятуемая, традиция оказывалась для него единственным осмысленным миром. В надвигающейся реальности он не видел ничего, что стоило бы призывать или чего стоило ждать, в лучшем случае приходилось надеяться, что новый мир удастся обжить со временем, как и старый, если этот новый даст на это время.