Русские беседы: уходящая натура

[Рец.:] Рот Й. Берлин и окрестности [сб. статей и очерков] / Пер. с нем. М. Рудницкого. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – 240 с.

Великий Йозеф Рот до того, как стать великим романистом, успел сделаться известным журналистом – журналистика и кормила его до конца дней. Впрочем, в конце жизни – совсем плохо: кому нужен алкоголик, в чужой стране, да к тому же плохо стоящий в любом строю и способный поссориться именно с теми, кто вроде бы готов предложить помощь, – на условиях минимальной лояльности.

Хотя Франция, где ему суждено было умереть в спасительном 1939-м (от белой горячки, но своей смертью, в отличие от жены, красавицы Фридль, которую, безумную, «ликвидируют» в 1940 г. в рамках избавления от генетически испорченного материала), была для Рота если не наиболее «родной», то наиболее уютной, близкой ему страной. Впервые попав в Париж в 1925 г., он писал своему редактору:

«Спешу сообщить Вам „лично“, что Париж – это столица мира и что Вы обязаны сюда приехать. Кто здесь не бывал, тот лишь наполовину человек и уж вовсе не европеец. Этот город – свободный, духовный в благородном смысле слова и ироничный даже в своем очаровательном пафосе. Здесь любой шофер остроумнее всех наших писателей» (Шибарова, 2011: 13).

А чуть позже, описывая положение восточных евреев, сумевших добраться до Франции, утверждал: «В Париже им легче уже хотя бы по внешним причинам. Своим видом они не особенно выделяются из толпы. Их живость не бьет в глаза. Их юмор в чем-то сродни французскому. Париж – это подлинный город-космополит. Вена когда-то была такой, а Берлин еще только когда-нибудь станет. Город космополит всегда беспристрастен. У него есть свои предрассудки, но ему некогда применять их в реальной жизни» (Рот, 2011: 101). Космополитичную Вену Рот будет вспоминать часто, а той империи, на самом восточном краю которой, всего в десятке километров от другого, тоже с двуглавым орлом на гербе, царства, в галицийских Бродах ему довелось родится и повзрослеть, он посвятит свой лучший роман. И его воспоминания о Вене, и слова о былой империи будут рассказом о странном мире, таком близком, на расстоянии лишь нескольких лет от нынешнего рассказчика, мире, в котором он вырос, и теперь, еще довольно молодым человеком, уже вспоминает как о далеком прошлом, настолько далеком, что его обитателей нужно описывать внимательно, поясняя и растолковывая читателю жесты, мимику, быт обывателей, как антропологу, для которого «поле» – его собственное прошлое.

Рот – из счастливчиков. Хотя бы потому, что, уйдя добровольцем на Великую войну, сумел вернуться живым, а затем из Вены, внезапно оказавшейся слишком большой столицей маленького государства, перебраться в Берлин, за пару-тройку лет пройдя путь от газетного поденщика до одного из лучших журналистов эпохи, а попутно – романиста (правда, в этой ипостаси неотличимого от газетчиков: в это время газеты еще напоминали XIX век, в них можно было найти и потомков романа-фельетона, публикуемых из номера в номер, как публиковался во «Frankfurter Zeitung», например, «Отель „Савой“»). Но родными для Рота оставались Броды, которые он описывал вновь и вновь, и в «Дорогах еврейских скитаний» под именем «Еврейского городка», и в «Марше Радецкого» и, что важнее всего, родным для него осталось восточное еврейство. В отличие от многих выходцев из этого мира, торопившихся побыстрее его забыть и всячески продемонстрировать свою непринадлежность к нему, он раз за разом с заботой, печалью, усмешкой и в то же время с любовью описывал этот мир и выходцев из него. Точнее, этот мир оказался в том же прошлом, где и империя его молодости: «о чем бы Рот ни писал, он неизменно возвращался не только к быту, но и к душевному климату последних лет Австро-Венгрии», утверждал Эренбург, вспоминая, как «однажды Рот и со мной заговорил о Габсбургах: „Но вы все-таки должны признать, что Габсбурги лучше, чем Гитлер…“. Глаза Рота грустно усмехались. Все это было не политической программой, а воспоминаниями о далекой моло дости».