Русские беседы: уходящая натура

Разнообразие осталось, теперь оказываясь и разнообразием современного мегаполиса, и разнообразием турецких реалий, от вестернизированного Кадикея (по турецкой поговорке, «в Стамбуле, чтобы найти Европу, надо плыть в Азию» – на том, противоположном берегу расположился этот район, на месте старого Халкидона) до ортодоксально-зажиточного Эйюпа, где даже широкие спины местных котов на порогах лавок и чайных свидетельствуют о благополучии, Ускюдара с его могилами правоверных святых и мучеников, туристического Ортакея с неизменным Старбаксом и офисом министерства по связям ЕС – местоположение должно свидетельствовать, что, в сущности, Турция уже почти Европа, что с радостью подтверждают стайки местных туристов и обитателей других кварталов Стамбула, выстраиваясь в очередь за чашкой американо и фотографируясь на память.

В Стамбуле прошлое окружает тебя, не подавляя и не вынуждая осматривать, оно не отделено от современности. В нем просто живут. Устраивая автомастерскую или мебельный цех в уцелевшем куске Феодосиевой стены, пася коз или кормя кур у Влахерн, каждый день проезжая на работу и возвращаясь с нее под акведуком Валента. Это как Галатский мост, построенный в 1845 г., но, кажется, бывший всегда, настолько он прочно вошел в город, расширяемый, перестраиваемый и вновь расширяемый. Стамбул умудряется быть умело-архаичным: как раз тогда, когда все большие европейские города избавлялись от старых мостов, застроенных лавочками и лавками, в Стамбуле в 1878-м, после очередной перестройки, они на нем появились.

Кто-то из английских посланников в позапрошлом веке написал, что вид на Стамбул с Босфора – лучший из существующих на земле. Жан-Батист Ванмур, приехавший в 1699 г. в Константинополь в свите французского посла на несколько месяцев, написал серию видов города, – так и остался в нем вплоть до самой смерти в 1737 г., зачарованный им. Можно вспомнить Константина Леонтьева, никак не хотевшего, уже оставив службу, покидать город, а затем все мечтавшего в него вернуться, а его начальнику, графу Игнатьеву, все было тесно и непривычно в петербургских кабинетах и на чиновных совещаниях – неспособность отвыкнуть от турецких привычек действовать и изъясняться стоили ему блестящей карьеры. Впрочем, здесь все сошлось – турецкое искусство созерцать почти что угодно (холм, реку, прохожих, споры таксистов) и город, почти с любой точки, любого поворота дающий предмет, достойный созерцания, от хрестоматийных стрел минаретов до квадратика моря, блестящего между двумя рядами наскоро построенных многоэтажек на склоне холма, уходящего под углом в 45 градусов. И в отличие от неаполитанского dolce far niente, когда вы, остановившись выпить чашечку кофе, спустя несколько часов обнаруживаете себя сидящими в том же кафе, разглядывая толпу на Via Toledo, в свою очередь разглядывающую вас, – чтобы затем поменяться местами, – и процесс этот не знает конца, он отменяет любое дело, любое стремление, разоблаченное в своей пустоте и никчемности, стамбульская созерцательность не расхолаживает, осенняя меланхолия не отвлекает от дел, со зерцание включено в ежедневный ход дел, а не противопоставлено ему, растягивается и сокращается, подчиняясь тебе, каким-то неведомым образом сумев впитать/передать древнегреческую мерность.

Город с отвратительным климатом, в котором то так жарко и душно, что стоит зайти в закуток, не продуваемый спасительным ветром с Босфора, и ты получишь тепловой удар, то, как в феврале – бывший спасительный ветер превращается в ледяной шквал, от которого не спасают местные жилища, призывающие потерпеть пару зимних месяцев, пока погода сама не станет более благосклонной, а не пытаться поставить ей человеческие преграды, то осенью, когда весь город напитывается сыростью, а замерзающие, но никуда не уходящие с Галатского моста рыбаки греются у жаровен – этот город, в котором десятки поколений архитекторов и инженеров прикладывали все усилия, чтобы дать ему питьевую воду, потому что естественных источников нет и приходилось строить акведук за акведуком и копать цистерны, – этот город оказывается, вопреки всему, вопреки своим невероятным размерам (он почти всегда был таким, когда в Париже и Лондоне жили десятки тысяч обывателей, счет в нем шел на сотни тысяч), идеально человекоразмерным.

Человеческое в нем проявляется лучше всего в животном – кошки и собаки, чайки и гагары соживут в Стамбуле с человеком, это и их город не меньше, чем его, они столь же полноправные его обитатели, а в случае кошек вернее сказать – совладельцы. В нем все гармонично – люди соседствуют с котами, взимающими положенную им дань, живые с мертвыми, попивая чай среди могильных столбов и любуясь цветами, богатые с бедными, ищущие, одни чем поживиться у других и наоборот, – это город принятия жизни такой, как она есть, сосуществования человека с самим собой.

Часть 4. После конца

18. Восточный еврей в роли наблюдателя