Русские беседы: уходящая натура

«Народы» и их качества («народность»), народный характер, мыслятся как связанные биологическим единством – от родоначальника данного народа (Соловьев, 1990: 366, прим.), и одновременно совершенно свободны от сопряжения с политическим: в рамках подобной «органической» трактовки «народы» / «нации» / «народности», как обстоятельно поясняет Соловьев, существуют на протяжении истории, в которую они входят, но ею не создаются, в самых разнообразных политических формах: от «городов в Финикии, Греции, Италии» до «государств многонародных», «так называемых „всемирных монархий“», «грубых предварений всечеловеческого союза» (Соловьев, 1990: 361).

Заключение

Проделанный анализ позволяет скорректировать оценки, данные А.И. Миллером, – в отличие от выдвинутого исследователем тезиса, что Соловьев «не пытаемся предъявить права на национализм» (понимая под этим «предъявление прав» со стороны либерализма), мы полагаем, что центр тяжести трактовки «национализма», даваемой Соловьевым, лежит за пределами подразделения на консерватизм/либерализм, хотя и оказывается в большей степени созвучен с либеральными воззрениями конца XIX столетия. Показательно, что против соловьевской трактовки «национализма» не возражал К.Н. Леонтьев (см.: Леонтьев, 1913), равно как, что более показательно, и по отношению к леонтьевской трактовке «национализма» Соловьев не высказывал возражений (ср.: Миллер, 2012: 39–40). Далеко не случайно «тема политического представительства не связывается уже у Соловьева с темой нации» (Миллер, 2016: 74): «нация», синонимичная «народу», «народности», оказывается естественным феноменом, тем, что нельзя утратить, подобно своей собственной природе, и тем, что проявляется в действиях лица независимо от его воли и желания. Если «нация» выступает как естественное явление, один из «органов» человечества, то «национализм», напротив, предстает как болезненное, идущее вопреки природе, отделение, обособление от богочеловеческого организма, т. е. политическая логика Соловьева (развиваемая им наиболее явно в т. н. «теократический» период, однако более или менее присущая его мысли на всем протяжении его творчества) принципиально универсалистская, вселенская – имперская[38]. «Национализм» – та сила, что разрывает имперское целое: отсюда последовательно отрицательное отношение к национализму со стороны Соловьева как в период его славянофильских симпатий, так и во времена перехода в лагерь «Вестника Европы». Различие в оценках, что наблюдается на протяжении творческой эволюции Соловьева, не относится к «национализму» в том понимании последнего, как оно сформулировано в начале 1880-х годов, – динамика заключается в оценке православия: если вплоть до 1883 г. православие есть вселенская истина, тогда как все прочие христианские вероисповедания выступают разнообразными заблуждениями / уклонениями от истинны, то уже с 1883 г. совершенно определенно восточное христианство – в лучшем случае такой же осколок вселенской истины, как и западное[39]. Тем самым решительное осуждение «национализма» Вл. Соловьевым оказывается независимым от его либеральных воззрений – оно сочетается с последними, но исходит из совершенно иных, религиозных оснований и их историософской и политической трактовки.

Часть 3. Авторы, издатели и читатели

8. Гончаров. «Скучный классик»

[Рец.:] Гончаров А.И. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. Т. 10: Материалы цензорской деятельности / Подготовка текста, сост. прим. К.Ю. Зубкова, В.А. Котельникова, статья В.А. Котельникова. – СПб.: Наука, 2014. – 701 с.

Пушкинский Дом медленно, но упорно издает первое Полное собрание сочинений и писем И.А. Гончарова – автора, давно, еще при жизни признанного классиком, и в то же время относительно обойденного исследованиями, попавшего в своеобразный разряд «скучных классиков». В романтической культуре автор и произведение сливаются, а в порожденном данной культурой типе литературоведения формируются две объяснительные модели, в совокупности образующие замкнутый круг, – либо биография автора оказывается «ключом» к пониманию его произведений, либо произведения выступают «источником понимания» автора. В этом отношении Гончаров – фигура практически бесперспективная: его либо можно стремительно отождествить с «Обломовым», обратив данный роман в род автобиографического (если угодно: «автобиографии души»), либо попробовать сыграть на растождествлениях, но и в последнем случае горизонт возможных интерпретаций не слишком многообещающ, поскольку автор никак не оборачивается в романтического «автора», т. е. в идеале того, чья биография интереснее его собственных текстов и чьим лучшим произведением выступает его собственная жизнь. Проблема здесь в том, что Гончаров, в отличие от его романов, с точки зрения читателя попросту скучен.