Русские беседы: уходящая натура

Лавров не только прожил долгую жизнь, но и известность к нему пришла уже в достаточно зрелом возрасте: на слуху его имя для широкой публики с конца 1850-х – начала 1860-х годов, а «Исторические письма» публиковались в еженедельнике «Неделя» в 1868–1869 гг. (отдельное, переработанное издание вышло в 1870 г.). Он стал одним из лидеров русского радикального движения в 1870-е и оставался таковым вплоть до самой смерти, с 1880-х все более обращаясь в «патриарха», далекого от сиюминутных разногласий и пользующегося общим авторитетом, в том числе и для тех, кто расходился с ним в большинстве теоретических положений. Данные подробности, на наш взгляд, далеко не лишние, поскольку отечественная (как и, хотя и в меньшей степени, европейская) радикальная и левая мысль – это мысль преимущественно молодых. Даже если автору удавалось дожить до преклонного возраста, то основным, знаковым моментом оказывались годы молодости, нередко – выступления первых нескольких лет его журнальной активности, прочее же представало как доживание или «хранение памяти себя», «верности себе», «хранение заветов» и т. п. Русская публицистика 1860-х – дело молодых, иногда совсем юных: Добролюбова, умершего в 25 лет, Писарева, утонувшего в 27, к тому времени успев пережить на глазах читателей несколько «фазисов интеллектуального развития», Антоновича, в том же возрасте ставшего ведущим критиком «Современника», еще более юных Зай цева и Ткачева. Даже Чернышевский, патриарх среди них, арестован, когда ему еще не исполнилось 34-х лет – и осужден, не достигнув и 36-ти.

Лавров не только был старше их всех, но пришел из совершенно другой среды: долгие годы, вплоть до ареста, он преподавал математику в Артиллерийском училище, серьезно увлекался философией, редактировал, писал и читал лекции в разнообразных кружках, видя в самообразовании и в помощи образованию других первейший долг. Собственно, и став эмигрантом после 1870 г. (когда, при помощи Германа Лопатина, бежал из ссылки), он продолжал заниматься тем же, чем занимался до этого. В революционную работу он привносил тот же дух не столько ученой, сколько училищной основательности. Его авторитет не был производен от яркости письма или эффектности личности – скорее он впечатлял упорством и личной чистотой, детскостью своего взгляда на мир. Подобную своеобразную детскость сохраняют (или приобретают) некоторые кабинетные ученые; ясность взгляда здесь соседствует со слепотой к повседневному, частному – абстрактно-общее оказывается самодостаточным, не требующим конкретизации, а в случае Лаврова этому способствовало и его прошлое математика. Решение конкретных вопросов он склонен был воспринимать по образцу геометрической задачи, нахождение принципа, алгоритма его волновало гораздо большее, чем сиюминутная ситуация, примечательно, что и в «Исторических письмах», во второй редакции, которую он, в ответ на сетования читателей, снабдил поясняющими историческими примерами, последние – не более чем иллюстрация, все исторически-конкретное из них исчезает, не только исторические персонажи обращаются лишь в «метки-имена», но и страны и народы не имеют никакого ощутимого, своеобразного облика.

Даже в самом известном своем тексте, ставшем обязательным для поколений русской интеллигенции, в «Исторических письмах»[55], язык Лаврова стерт, небольшая по объему книга не только сейчас читается с трудом, но так же читалась и современниками, и сам автор соглашался, что лишен литературного и публицистического дара. Написав очень много, он оказался «автором одной книги», но ее прочитали все, тем самым это побуждает нас вновь обратиться к ней, рассмотреть, что именно из сказанного Лавровым произвело подобное воздействие, почему текст, недостатки которого признавал и сам автор, стал главным текстом поколения, побуждая его к общему действию, общему делу, обязательность которого признавали и те, кто не находил в себе сил следовать ему, побуждая оправдываться перед собой и другими, утверждая правомерность требования.