Русские беседы: уходящая натура

Есть авторы, имевшие громкую славу или, по крайней мере, известность в свое время – и так и оставшиеся в нем, в поколениях последующих сделавшись достоянием памяти узких специалистов и антикваров. Сюжет этот общеизвестный – оценка современников никогда не совпадает с оценкой потомков, к тому же последняя – постоянно пересматриваема, тем прочнее (отметим попутно), чем менее заметно происходит этот пересмотр. Ранее непременные классики исчезают из хрестоматий, персонажи разговора пикейных жилетов в «Золотом теленке» теперь требуют комментария, и лишь контекст делает большинство читателей безразличными к тому, кто таков этот «Бриан», который «голова», – смысл разговора и смысл его помещения в роман понятен независимо от того, насколько знакомы читателю обсуждаемые персонажи.

Однако, если оценки постоянно пересматриваются (разнясь лишь тем, насколько радикален этот пересмотр – меняющийся контекст вынуждает даже застывшие формулировки звучать каждый раз по-новому), то в истории общественной мысли есть и обратный процесс. Он связан с самим существом исторического знания, которое одновременно является знанием современным, уже в силу того, что существует здесь и сейчас, и знанием о прошлом – стремлением в пределе представить все так, «как оно было на самом деле». Полемика вокруг слов Ранке для исторического сообщества – это ведь не спор о стремлении, а о возможности его осуществления, проблема реконструкции, которая никогда не окажется тождественной реконструируемому. Отсюда – потребность в осмыслении фигур и текстов не только в перспективе «сегодняшней», но и своего времени. Но подобное действие в результате способно произвести изменение и «сегодняшней» перспективы, ведь неактуальность текста прошлых времен может оказаться связанной с тем, что этот текст ничего не говорит в ситуации наивного чтения: наши вопросы кажутся никак не связанными с тем, что написано в стародавней книге или статье – она говорит о своем, со своими читателями, которых уже давно нет (и первый ход от наивного окажется в осознании этой неуниверсальности читателя – я лишь один из случаев читателя, в данном случае разделенных временем, выстраивающим свои, дополнительные членения «читательских аудиторий»). Историческая реконструкция, выясняющая или проясняющая «вопросник» прошлого, в итоге способна открыть актуальность «неактуального», не только переводя из ситуации удивления тем обстоятельством, что данный текст или данный персонаж могли иметь влияние, несоразмерное с нашим сегодняшним первым представлением о них, к пониманию оснований или причин этого влияния, но и возвращая реконструированные в своем значении вопросы прошлого в современность, поскольку все должно измениться «с тем, чтобы ничего не изменилось».

Заговорив о наивном, позволим себе в свою очередь некоторую методологическую наивность, разграничив значимые для своего времени интеллектуальные фигуры/тексты прошлого на две группы в основаниях своего значения: (1) функциональное и (2) сущностное. Примером первого могут служить какие-нибудь передовицы ведущей либеральной или консервативной газеты – это текущее выражение мнений, позиций, которое сменяется следующим и т. д., это позиция академического руководителя, которая имеет вес уже в силу статуса, а не большей, по сравнению с оппонирующей ей, убедительностью аргументации. Такие фигуры/тексты важны преимущественно исторически – для реконструкции прошлого, сами по себе они вполне прагматичны, т. е. их цель – производство действия, а не теоретический результат. Тексты/фигуры второго рода представляют самостоятельный интерес – независимо от произведенного ими эффекта; автор, мало кому известный из современников, какой-нибудь «одинокий мыслитель», в первом, прагматическом, значении – пренебрежимо малая величина для своего времени, оказывается ценен по содержанию своего мышления. Если угодно, то его значение – это историческое значение для нас, в той самой измененной перспективе, с которой мы начали данную статью.

Случай Петра Лавровича Лаврова (1823–1900) – тот, где нам нет нужды апеллировать лишь к функциональному и сущностному значению его работ, подобное разграничение понадобится уже «внутри» разговора. Он был одновременно и знаковой фигурой, и серьезным мыслителем, и, как это нередко бывает, значение его для многих современников было связано совсем не с тем, что он сам почитал основным в своей деятельности, и не с тем, что побуждает обращаться к перечитыванию его текстов.