Русские беседы: уходящая натура

Пафос освобождения и рационального устройства сочетается у Писарева с пафосом индивидуализма – освобождению подлежит индивид, причем в той мере, в какой он способен к этому освобождению, акт освобождения и есть свидетельство способности к свободе; его же собственная проповедь (сначала в журнале для воспитания девиц, а затем уже для лиц обоих полов в «Русском слове») призвана вразумить, т. е. стать толчком к процессу освобождения и путеводной нитью.

Мы попытались несколько систематизировать и пунктирно изложить основания идей Писарева его «зрелого» периода – название, разумеется, более чем условное при краткости его жизни и непрестанной смене взглядов. На практике наблюдать противоречия и странности в его идеях весьма легко, ведь тот же принцип «разумного эгоизма» наталкивается на вопрос о мере моей собственной разумности, и разрывается между тождеством моего разума и разумности как таковой, или же предполагает объективную разумность, а в последнем случае оказывается сомнительной моя правомочность утверждать неразумность тех или иных решений и порядков, на них основанных или их обосновывающих, то обстоятельство, что я не осознаю их разумности, еще не тождественно их неразумности. Стремительное изменение мнений Писарева по отдельным, но нередко принципиальным вопросам (в частности, известный сдвиг в сторону признания «эстетики» в его относительно поздних текстах, приходящий на смену скандальному сопоставлению сапог с Пушкиным) без затруднений можно в рамках его же собственной системы представлений отнести к изменению того, что считается благом – через расширение понимания «пользы», когда полезным для меня оказывается прекрасное, дающее наслаждение сопоставимое с наслаждением от хороших сапог, особенно если последние уже находятся в моем обладании, но тогда все критерии оказываются исключительно субъективными и разум с разумностью утрачивают свое господствующее положение, тем более что к тезису о коммуникативной природе разума Писарев не апеллирует.

Писарев ведь воздействовал на современников и ближайших потомков не системой своих воззрений и тонкостью аргументации, не продуманностью положений, – собственно, ему и некогда было их продумывать, он всегда писал набело и гордился этим, писал в журналы с 18 лет, в 21 год стал постоянным автором Благосветловского «Русского слова», а лучшие его литературные годы, когда он сделался ведущим критиком журнала, пришлись на четырехлетнее заключение в Петропавловской крепости. Он думал на письме, и весь процесс его интеллектуального и эмоционального развития дан в его текстах:

«[…] он высказал все, что было у него на душе и за душой[52], он даже успел „исписаться“, как думали некоторые, и его смерть совпала с концом эпохи, для которой он был рожден» (стр. 3).

В.В. Розанов, отмечая этот феномен, писал:

«И кто, наконец, были они – эти своеобразные посланцы, которых ни уместить как следует в историю литературы мы не умеем и не можем, очевидно, из нее выбросить, – с юношей во главе мужей и седовласых старцев?

Мы разумеем Писарева. Характерно и многозначительно, что ни Добролюбов или Чернышевский, ни даже Белинский не пользовались таким ореолом, не возбуждали такого горячего, страстного энтузиазма, как этот писатель. И что бы ни говорили, какие бы поправки и возражения к этому факту ни привносили, он останется историческим фактом, который предстоит не отвергнуть, а объяснить» (Розанов, 1992: 87).

Включенный в советский литературный пантеон, Писарев оставался в нем «чужаком»: радикал и ниспровергатель, одна из ключевых фигур в истории русской интеллигенции, он плохо подходил под требования к каноническому автору – его подростковый нигилизм, радикальный индивидуализм и свобода от обязательств противоречили всему советскому морализму не менее, чем правилам благочиния 1860-х. Так, в отличие от Белинского, Добролюбова и Чернышевского Писарев не получил свой том «…в воспоминаниях современников»: подготовленный В.И. Щербаковым сборник – первый свод такого рода[53].