Русские беседы: уходящая натура

«Если женщина, способная наслаждаться жизнью, не делает этого, то в этом нет добродетели. Такое поведение есть результат массы предрассудков, которые мешают, производя бесполезные и воображаемые препятствия. Жизнь прекрасна, и нужно ею наслаждаться. Так я ее понимаю и желаю всем руководствоваться тем же замечательным правилом» (стр. 13).

На исходе жизни Писарев, втянутый в мучительные отношения с Марко Вовчок, влюбленный в нее, равнодушную к нему, потерявший былую легкость письма и не знающий, что и как ему делать посреди «литературных генералов» «Отечественных Записок» (где больше нельзя было дурачиться и тыкать, как с Благосветловым, играя в карты и выпивая), найдет виновника ситуации, и им предсказуемо окажется мать, вспоминавшая (переписав в 1872 г. в тетрадь письма сына и занося пришедшее на ум далее, на оставшихся свободными страницах):

«Он сказал мне, что обвиняет меня в своем воспитаньи, что, рассмотрев причины того, что ни одна женщина не может его полюбить и учтя то обстоятельство, что воспитывала его я, он относит на счет своего воспитанья то несчастье, что его не любят» (стр. 133)[54].

Раиса Коренева делилась с Варварой Дмитриевной и утешала ее в начале 1862 г., убеждая не принимать слишком всерьез решительные заявления «Мити» – «у него не бывает решенных дел»:

«Он каждое свое действие будет объяснять с большою последовательностью, будет делать крайние выводы, а поступать будет всегда так, как на ум взбредет» (стр. 138).

Теория для Писарева, полагала хорошо его знавшая и вместе с ним выросшая кузина, лишь способ обоснования уже сложившегося решения или минутного влечения, что в мае месяце того же года не замедлит подтвердить и сам герой, то вызывавший на дуэль жениха Раисы, Евгения Гарднера, то казуистически утверждавший, что вызывать его должен сам Гарднер, на что последний в бешенстве отвечал:

«Долго Вы медлили ответом и наконец даете мне знать сначала через одного знакомого, потом пишете сами, что считаете себя удовлетворенным и что если я желаю дуэли, то теперь мне предстоит Вас вызвать.

Признаюсь, я этого никак не ожидал! […] Если уже Вы считаете себя удовлетворенным, то как же мне не удовлетвориться: за дерзкое письмо я Вас прибил, за скандал прибил еще больше.

Как Вы ловко оставляете себе каждый раз лазейку: то Вы напишете письмо, где нимало не теряя достоинства, говорите „так и так вот, секунданты убедили и т. д., но, впрочем, если Вы все-таки хотите драться, то я к Вашим услугам“. Говоря это, Вы очень хорошо знаете, что мне Ваша жизнь ни на чорта не нужна. В другой раз Вы опять-таки не вызываете меня, а только тешите себя ругательным письмом» (стр. 254, середина мая 1862 г.)

Огромная сила Писарева была в его предельной искренности: в детстве его звали «хрустальной коробочкой», ею он и остался до последних лет, проговаривая, находя яркую форму и быстрые аргументы для того, чтобы передать не столько «новые идеи», сколько само появление «новых людей», той молодежи, которая вступала в жизнь, становилась поколением «шестидесятников» и которая обретала свой голос. В.С. Курочкин сразу же после похорон Писарева писал в «Неделе» (стр. 349):

…Ты жил, как Добролюбов, мало.
Ты чист, как он; зернá твоих идей
Не подточило опытности жало.

Их общим достоинством оказывалось отсутствие опыта – они не успели пожить, оставаясь младше даже своего физического возраста, живя в мире, где реальностью были слова и тексты из них складываемые и где преимуществом обладал тот, кто лучше и быстрее умел подбирать аргументы. Для Писарева, впрочем, насколько можно судить, наступала перемена: так, в письме к Тургеневу от 18 мая 1867 г., в ответ на интерес того к реакции публики на «Дым», Писарев меланхолично замечал, что у него «нет кружка» и практически нет близких друзей, так что он не может говорить от лица какой-то группы, передавать общее мнение и способен сообщить лишь свое впечатление о новом романе. Он мало и тяжело писал, на взгляд его бывшего издателя и редактора Благосветлова, исписался (впрочем, к этому выводу владелец «Дела» пришел только после ухода Писарева из журнала), мало с кем общался, стараясь не отходить от Марко Вовчок и переживая ее явное равнодушие к нему.

Он вступал в пору опыта – не случившегося.

После его смерти пошли слухи о самоубийстве. Никаких оснований к тому не было, но своя логика в этом была: жизнь Писарева образовала законченный сюжет, он умер вовремя, избавив от неизбежной в дальнейшем неопределенности, сложностей, оттенков – всего того, что приходит с опытом.

10. Лавров. Возвращение нравственного: социальная этика