Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

«Все с ума посходили, – Мися засунула письмо Стравинского в сумочку, все больше злясь, – почему я, словно старуха-наперсница, должна вникать в их чувства? Да делайте вы что хотите, что вы все лезете ко мне?» – хотелось ей закричать.

– Лёля много репетирует, чтобы «Весна священная» получилась лучше, чем семь лет назад. Я вот горжусь им, – Дягилев посмотрел на Мисю, но она не знала, как поддержать разговор о Леониде Мясине. К ее радости, к Дягу пересел режиссер Григорьев и они стали обсуждать упаковку декораций перед гастролями.

«И ведь никто не интересуется моей жизнью, – все сидящие за столом сегодня раздражали Мисю. – Хоть бы кто поинтересовался, каково мне сейчас».

«Вот Стравинский с нелепым интересом к Коко. Хотя они и виделись три-четыре раза, не больше. На что он надеется со своей большой семьей? В Испанию зовет, потому что гастроли очень удобны для любовного романа, для адюльтера. В общем, гениальный щеголь Стравинский ведет себя как глупый мальчик. С четырьмя или пятью детьми за плечами. Никакой ответственности, ничего взрослого! Вообще, кто может себе представить отношения рациональной и расчетливой модистки, на которую пашут триста работниц, – и русского композитора?! Бред какой-то. Композиторы избраны природой, но они самый беспомощный, непрактичный народ. Хуже композиторов в этом смысле – только поэты. А вот эти пожилые русские господа, которые везде сопровождают Дяга? Двор Людовика Четырнадцатого просто. На чужбине они и постарели, и отрастили животы, и при этом называют друг друга „Пафка“, „Валичка“, сю-сю-сю… детскими именами. Сидят рядышком, тихонько беседуют по-русски, курят, бесконечно вспоминают и обсуждают свою блестящую юность в Санкт-Петербурге, бани в Москве и еще какой-то чудесный журнал, который они вместе делали в конце прошлого века, пока все не перессорились! Если у них и было счастье, то оно не вернется. Теперь они „круг Сержа Дягилева“, люди словно без собственной судьбы и желаний. Как можно поступать так с собой?»

Она снова взглянула на лицо Павла Корибута – добрейшие глаза его смотрели на Дяга нежно… «Как этот человек не устал служить „Сереженьке“? Они что, вообще не собираются жить своей жизнью? Никогда ни на шаг не отпустят Дягилева? Или это он их не отпускает, воображая, что это его семья?» Иногда, замечала она, Валентин Нувель косится на Корибута чуть презрительно, тот взглядывает испуганно в ответ. Там ведь наверняка свои страсти и ревность, в этой необычной маленькой семье русских эмигрантов?

Мысли ее переключились на Мясина: «Сколько раз говорила Дягу – не надо загонять Лёлю, нельзя его привязывать, пытаться запереть. Лёля не попугай! Если талантливый человек ощутит себя в клетке – обязательно захочет сбежать. Молодой и красивый, образованный, Лёля не будет терпеть вечной слежки и шпионов!»

Но как только Мися покосилась на Дяга, увидела его великолепную сосредоточенность в разговоре с Григорьевым – он на салфетке набрасывал режиссеру схему укладки декораций, – то сразу мысленно стала его защищать: «Конечно, Серж не виноват, что его страх огромен и мучителен. Дяг боится повторения кошмара с Нижинским; сколько сил и любви он тогда вложил в Вацу, сделал его знаменитым на весь мир. В Лондоне, в Нью-Йорке! Весь Париж, все знаменитости знали Вацу и преклонялись перед ним. И как же Серж страдал, когда эта дура украла Вацу, разрушила его! Неудивительно, что он теперь так боится предательства Лёли, а своим страхом все только портит. Как странно люди устроены: когда кто-то из любви вкладывает в них что-то ценное и получается толк, получается по-настоящему большой успех, люди всегда забывают о благодарности. Они присваивают успех, уверены, что всего добились сами, а те, кто им помогал, только мешают. Если Лёля действительно бредит побегом от Дяга, хочет свободы, то, скорее всего, это неизбежно. Хотя для Лёли самоубийственно, в первую очередь для него! Без Сержа он снова станет пустым местом, это точно. Пусть хоть пример несчастного Вацы Нижинского его образумит. Ох… но ожившие творения всегда пытаются доказать, что не зависят от своего создателя».

Мися ушла с ужина, сославшись на головную боль. Завернув за колонну, она на лифте поднялась в комнаты Дяга.

Слуги играли в карты. Считалось, что Василий говорит и понимает только по-русски, а Беппо только по-итальянски, но сейчас Мися увидела, что они живо общаются – и ссорятся, и хохочут.

– Поки сольди, поки сольди, – распевал Беппо. Собирая со стола мелкие монеты и складывая их в карман, он был похож на веселого мошенника, только что обобравшего простофилю. Василий хмурил густые брови и выглядел обиженным.

– Василий, послушай, слушай меня! – проговорила она очень медленно и громко по-французски. – Погоди, сейчас. – Мися взяла какую-то тетрадь, вырвала оттуда листок и написала короткую записку. – Это отнесешь Леониду Мясину. Леонид! Нести! – Она показала. – И ни-ко-му больше, ты понял? Тс-с… Сергею не говоришь, нет! Только месье Леониду Мясину в руки. Все понял? – Она дала слуге пять франков.