Русские и государство

Эта формула недвусмысленно вводит идею демократии в контекст глобального имперского порядка, внутри которого надгосударственная инстанция действует как источник легитимности нижестоящих властей.

В роли такой инстанции может выступать непосредственно США как мессианское сверхгосударство или некий международный синклит «государств-единомышленников» – в конечном счете это не так уж важно. Важно то, что критерием демократичности государства выступает его отказ от полноты суверенитета.

Смысл демократии при этом кардинально меняется. Из механизма самоуправления она превращается в своего рода универсалистскую религию, кодифицированную через определенный набор предписаний и запретов и имеющую верховную интерпретирующую инстанцию, одновременно «жреческую» и «силовую» – примерно как инквизиция. Именно это псевдорелигиозное притязание лежит в основе подразумеваемой монополии США на трактовку международного права, которую, быть может, и вынужденно, но очень наглядно нарушила Москва сначала в августе 2008-го, а затем в марте 2014 года.

А это значит, что глобальные жрецы демократии уже вынесли свой вердикт. С определенного момента русские в их глазах не просто грешники, а еретики. На грешников и лицемеров инквизиция легко может закрыть глаза безо всякого ущерба для своих принципов, но «ересь» выжигается каленым железом.

Экономика «вашингтонского консенсуса»

Жесткая денежно-кредитная политика, либерализация внешней торговли и финансовых рынков, свободный обменный курс национальной валюты, приватизация как панацея и дерегулирование экономики – эти и подобные им правила, сформулированные Джоном Вильямсоном[140] на примере либеральных реформ в Латинской Америке (кстати, весьма неудачных в итоге) и получившие название «вашингтонского консенсуса», составили макроэкономический кодекс неолиберала применительно к развивающимся рынкам. «Десять заповедей» «вашингтонского консенсуса» – это краткий конспект того, что нужно от нас глобальному капиталу.

Можно спорить, насколько плохи или хороши эти правила вместе и по отдельности, но вполне очевидно, что они выстроены под одну-единственную стратегию: иностранные инвестиции как ключевой фактор роста. Очевидно и то, что в ближайшие годы этот фактор роста нам не грозит. В условиях «нормального» догоняющего развития эти правила практически никому не приносили успеха. Интересно, каковы будут следствия их применения в «аномальных» политических условиях?

Ответ на этот вопрос мы можем получить в ходе уникального исторического эксперимента, который проводится на наших глазах многоопытным гайдаровским поколением реформ: мы продолжаем хранить верность «вашингтонскому консенсусу» даже на фоне прямого объявления бессрочной экономической войны со стороны Вашингтона.

Отчасти это следствие институциональной недостаточности. Все-таки альтернативная экономическая модель – способность создавать эмиссионный доход, не раскручивая инфляционной спирали, и обеспечивать доступный внутренний кредит, не подстегивая утечку капитала – требует более высокого качества финансовых кадров и институтов, чем те, что мы имеем. Но единственный способ научиться что-то делать – начать это практиковать, хотя бы понемногу. Чего мы пока не наблюдаем.

Доктрина «стратегической неуязвимости»

После победы в холодной войне Америка ни минуты не сомневалась, что ей надлежит не только сохранять, но и наращивать военную мощь. Оставался вопрос: для чего? Одним из ответов стала так называемая «доктрина стратегической неуязвимости», предполагающая, что на смену прежнему балансу гарантированного взаимного уничтожения и политике сдерживания между сверхдержавами приходит ставка на абсолютное превосходство «одинокой сверхдержавы» над любыми потенциальными соперниками.

Эта идея не всегда проговаривается прямо, но сквозит между строк в американской военной стратегии. Самый наглядный пример – курс на развертывание глобальной системы ПРО, который претворяется в жизнь невзирая на все финансовые и технологические проблемы. Понятно, что эта система сама по себе неспособна лишить РФ или КНР их стратегических наступательных возможностей. Но все дело в том, что она и не имеет особого значения «сама по себе» – а лишь в комбинации со сценариями превентивного «обезоруживающего удара», причем в неядерном или маломощном ядерном оснащении (для минимизации экологических последствий). Подразумевается, что та часть ответного потенциала, которая уцелеет по его итогам, и должна быть парирована глобальной ПРО.