Русские, или Из дворян в интеллигенты

Наш свет — театр; жизнь — драма; содержатель —
Судьба; у ней в руке всех лиц запас:
Министр, богач, монах, завоеватель
 В условный срок выходят напоказ.
Простая чернь, отброшенная знатью,
. Мы — зрители, и, дюжинную братью,
В последний ряд отталкивают нас.
Но платим мы издержки их проказ,
И уж зато подчас, без дальних справок,
Когда у них в игре оплошность есть.
Даем себе потеху с задних лавок
За свой алтын освистывать их честь.

Алтын — три копейки, цена, стало быть, не кресла в партере Александринки, а лавки на самой галерке простонародного балагана, — вот где видит, вот где не прочь видеть себя Рюрикович, богач, в жизни успевший таки вступить в игру и оказаться в непосредственной близости к завоевателям и министрам…

И напротив — зависимость, даже призрак зависимости он воспринимал с неприязненной, подозрительной чуткостью.

Когда в 1831 году русские войска возьмут Варшаву и многие просвещенные россияне возмутятся жестокостью рас-прав (Вяземский среди первых призовет к «прощению, великодушию и состраданию»), Пушкин напишет инвективу «Клеветникам России», покажет славянский кукиш общественному мнению Европы, сдуру взволновавшемуся не своими делами: «Оставьте: это спор славян между собою… вопрос, которого не разрешите вы». Для знавших Вяземского не было удивительным, что его возмутили пушкинские аргументы — вроде того, что мы, коли нужно, встанем все, сколько нас ни на есть, «от Перми до Тавриды, от финских хладных скал до пламенной Колхиды»; эти, по едкому слову князя Петра Андреевича, «географические фанфаронады»

«Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…» Удивительно другое.

Заглазный спор не свелся к политике. Пуще того. Вяземский словно участливо входил в пушкинские резоны, шел на уступки, призвав на помощь свой опыт помещика, для кого наказать беглого крепостного — дело обыкновенное: «Очень хорошо и законно делает господин, когда приказывает высечь холопа, который вздумает отыскивать незаконно и нагло свободу свою…» То бишь — не щадил польского самолюбия. «…Но все же нет тут вдохновений для поэта… Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах… Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы их будете петь».

Романтизма — ни капли; Вяземский рассудителен до сухости, трезв чуть ли не до цинизма. Так же он гневался на царя Николая, который наградит доносчика на декабристов Шервуда дворянством и прибавленьем к родительской фамилии «Верный», и так же не усомнится в праве «политики» быть самою собой, пользоваться услугами не только палачей, но и осведомителей. Однако можно ли, спросит он, вместо прямой оплаты, которую заслужил и Иуда-предатель, одаривать почестями? Это же все равно, проснется в нем острослов, как если бы агроном, благодарный навозу за урожай, поместит оный продукт в хрустальную вазу и заставит гостей к нему прикладываться.

Так же и тут. Презирая тот род патриотизма, которому он же и дал впервые хлесткую кличку «квасной», с горечью, но допустив, что его великий друг, в порыве ли неподотчетного вдохновения или увлеченный пафосом государственности, оказался не чужд восторгу этого, низшего разряда, Вяземский все ж свое главное выразил в ином: «…Нет тут вдохновений для поэта… Мало ли что политика…»

Или — иначе: «Какой должна быть поэзия? Да, может, она совсем не должна, кредиторы у нее фальшивые!»

Последнее — снова не Вяземский и даже не современник его, а поэт уж совсем «новых поколений» Мандельштам, миролюбиво решающий вопрос свободы от взаимных задолженностей: «Народ, который не умеет чтить своих поэтов, заслуживает… Да ничего он не заслуживает, — пожалуй, просто ему не до них». Но кажется, именно Вяземский первым в России осознал, сумрачно и спокойно, такую свободу (слово, как ни верти, хорошее) — уже не только от притязаний политики.

Его опыт прижизненного забвения и разрыва с читателем, его вариант этой драмы, испытанной и Баратынским (но тот ведь и шел на нее с готовностью), ценен, а вернее, бесценен для многих идущих следом, в частности и для нас, чье культурное состояние нечаянно предсказал тот же Мандельштам. Нечаянно — потому что имел в виду столетнюю давность: «Читательское поколение девяностых годов выпадает, как несостоятельное, совершенно некомпетентное в поэзии».