Русские, или Из дворян в интеллигенты

Говорю: даже Тютчев, ибо сами «новые поколения» тем паче не церемонились — смотри хотя бы один из эпиграфов к этому очерку, где Василий Курочкин через сорок лет после пушкинского панегирика «врежет» и Вяземскому как воплощенному анахронизму, и заодно Пушкину как неудачливому пророку.

Не знаю, сколь желчно воспринял изящное послание «новых» почти семидесятилетний его адресат; возможно, что — никак не воспринял, не допуская и мысли, что они, кого он от души презирал, как у нас говорится, не видя в упор, могли унизить его. Хотя мог бы рассудить и иначе: что дурного они могли добавить к сказанному им самим, не остановившемуся перед сравненьем себя… бр-р!.. с улиткой?

Собственно, «счастливый баловень» и всегда был на удивление строг в литературной самооценке. Даже изобилие даров судьбы, выразившееся в многообразии талантов, склонностей и страстей (поэт, журналист, тонкий критик, государственный муж, кумир молодежи, прославленный острослов, рисковый игрок, удачливый волокита, во всем достигавший нерядовых результатов; почтительно не забудем его мужество оппозиционера и храбрость ополченца 1812 года, под которым при Бородине убило двух лошадей), — даже само это изобилие, вызывавшее зависть, он мог ощутить как свою ущербность: «Вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках… Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей».

И все же именно с возрастом, который принято называть возрастом мудрости, пришло поистине странное самоуничижение, самопорицание, даже — самоотрицание. Да не то, которое является аналогом истерической неуверенности (у Вяземского, напротив, бывали приступы самохвальства, и тогда рождались строчки о том, что пусть эти бранят, зато Пушкин, был бы он жив, во всем бы его одобрил). Речь о парадоксальнейшей форме самоутверждения — путем самоотрицания. Отрицалась потребность жить и дышать, страдать и мыслить, и это — да, да! — помогало мыслить, дышать, жить. В условиях, Вяземскому противопоказанных.

Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать — удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть.

Или — пресловутой улиткой.

Нет, это, как общеизвестно, не Вяземский, это тютчевский перевод из Микеланджело, и то, что вкупе выразили два гиганта, ему было бы, что поделаешь, не под силу. Там — благородный гнев отчаяния, тут, у него, что-то вроде дурного настроения, которое, правда, самою своею непреходяще-стью говорит о том, что оно не поверхностно. «Не жить, не чувствовать… Прозябать…» — первый, второй, да и третий поэты, пусть с неравною силой и страстью, запечатлели вот что: само отрицание мысли и чувства здесь не унижение удела «мыслить и страдать», но, напротив, утверждение его высочайшей ценности. Слишком высокой для постыдного, по их мнению, века.

А отказ дышать этим воздухом есть отстаивание собственного состава крови, собственного устройства трахеи, собственного права быть собой, каким заблагорассудится, вопреки и назло; черта, болезненно, драматически, до степени лирического гротеска заострившаяся опять же к финалу жизни, но присущая Вяземскому всегда.

В «Моей исповеди» он, объясняя отставку и опалу, приключившиеся с ним при Александре 1, утверждал, что их главнейшей причиной было то, что он не изменял себе. В отличие от других, добавлял он, мстя весьма высоко:

Русская пословица говорит, у каждого свой царь в голове Эта пословица не либеральная, а просто человеческая; как бы то ни было, но положение мое становилось ото дня на день все затруднительнее. Из рядов правительства очутился я, и не тронувшись с места, в ряду противников его: дело в том, что правительство перешло на другую сторону».

Это написано тридцати семи лет от роду, в смертном пушкинском возрасте, но и гораздо раньше, в 1818-м, уже — и еще — находясь в постромках служебного долга, он вдруг воспоет преимущество быть человеком сторонним: