Русские, или Из дворян в интеллигенты

Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет
И хохочет, и визжит.

По дороге голосисто

Раздается яркий звон,
То вдали отбрякнет чисто,
То застонет глухо он.

Словно леший ведьме вторит

И аукается с ней.
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.

Конечно, как не сравнить, не вспомнить: «Еду, еду в чистом поле; колокольчик дин-дин-дин… Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?» Правда, есть одна тонкость, за два года до «Бесов* и за шесть — до стихотворения «Еще тройка» у самого Вяземского был как бы первый набросок последнего: «Тут выскочит проказник леший… Там колокольчик где-то бряк, тут добрый человек аукнет…», но перекличка с Пушкиным в самом деле слышна. А уж в стихах 1830 года «Дорожная дума» она даже настырна — даром что в нее (сколько помнится) никто не догадался вслушаться и вдуматься.

Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи сумрак скучный,
Саван неба, облака!
И простертый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.

И в бесчувственности праздной,

Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.

«Между бдения и сна…» «Меж землей и небесами…» — нет, невозможно отделаться от постоянной соотнесенности двух поэтов, одержимых сознанием промежуточности, Вяземского и Баратынского. (А после другой — совсем другой — поэт, о котором и речь будет после, скажет, определяя свое состояние: «…Между верою и знаньем»; вечное российское «между».)

Но не будем спешить. Пока сравниваем Вяземского и Пушкина, только их.

Итак, «Дорожная дума» — это Вяземский. Вот — Пушкин, «Зимняя дорога», написанная на четыре года раньше: «По дороге зимней, скучной… Колокольчик однозвучный… Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика…» Даже неловко цитировать хрестоматийное, и так слышно, что все, все совпадает: размер, словарь, настроенье печали, а впрочем, нет! Не все.

Вяземский остро выразил чувство, уж никак не близкое пушкинскому: некую оцепенелость «ума и сердца» — и словно бы именно затем, чтобы противостояние было замечено, взял да и прямо возразил другу-предшественнику.

Пушкин:

Скучно, грустно… Завтра, Нина,
Завтра, к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.

«Скучно, грустно…» А мне — нет, возражает Вяземский, однако вовсе не с тем, чтоб похвастать своей веселостью. Напротив!

Мне не скучно, мне не грустно, —
Будто роздых бытия!
Но не выразить изустно,
Чем так смутно полон я.

Не поленимся, повторим: «По дороге зимней, скучной…» — «…Зимней степи сумрак скучный…». «…В долгих песнях ямщика…» — «…Крик протяжный ямщика…». А уж «колокольчик однозвучный» наибуквальнейше повторен. Демонстративное, рифмующееся сходство — и тем наглядней различие. Вероятно, оно-то — не демонстративное, но, без сомнения, коренное: у Пушкина — «завтра, к милой возвратясь», то есть обнадеженный посыл в самое близкое время, нетерпение, берег; у Вяземского — «роздых бытия», отказ куда бы то ни было стремиться и чего бы то ни было желать, «безбрежность». И то самое: «Мне не скучно, мне не грустно…» — как сказано, не веселость, но провал в бесчувственность и безмыслие.

Так ли уж от этого далеко до убийственного сравнения себя самого с улиткой? И — если недалеко, то, может, убийственности не было и там? Может, то, что мы приняли за самоуничижение, есть нечто иное? Вот вопрос.

Вообще — кто ж он, Вяземский? Беспросветнейший меланхолик? Что ж, ежели даже и так, то — стал им; стал, а не был всю свою долгую жизнь. Не забудем, что это его летучую строчку высмотрел для эпиграфа Пушкин: «И жить торопится и чувствовать спешит!», — он ведь и сам спешил, торопился, жадничал, пока не одернул себя, словно грибоедовского старика Тугоуховского. «Князь, князь! Назад!» Брюзга? Увы, как финал несомненно и это, и лаже Тютчев, отнюдь не либерал, назвал Вяземского «Кюстином новых поколений», то есть недоброжелательным наблюдателем со стороны (самого-то Астольфа де Кюстина скорей охулив по традиции этим сравнением: маркиз, беспощадно описавший Россию, вовсе не был ее врагом). И как раз к нему обратился с мудрым своим назиданием: «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять… Спаси тогда нас, добрый гений, от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь…»