Русские, или Из дворян в интеллигенты

В общем, продолжая перечень странностей Баратынского, отчасти и подытоживая его: чем явственней ощущал он свой бесплодный полет вне времен, «меж землей и небесами», свое изгойство, не противясь ему, а даже призывая его, тем больше он вписывался во время. В наступающее, то есть в идущее. Не в момент его, а в поток. Тем очевиднее становилось, что он-то и будет это время характеризовать для потомков, — очевиднее, разумеется, не для всех, ибо его время этого не понимало, уверяя устами своих лучших критиков: Баратынский, мол, «яркий, замечательный талант», что есть, то есть, но — «поэт уже чуждого нам поколения» (опять-таки Белинский).

Как было догадаться, что не «уже», а еще чуждого?

Да и потом, когда, сперва основательно позабыв, Баратынского вынут из забвенья в самом конце XIX столетия, снова начнут читать и комментировать, — что скажет главнейший и, вероятно, лучший из воскресителей, знаменитый судебный оратор и критик Сергей Аркадьевич Андреевский? «…Отец современного пессимизма…» А сравнит — с модным тогда Шопенгауэром, апостолом волюнтаризма, для кого нет ничего бессильней и бесполезней мысли, главенствует только voluntas, воля, трактуемая как слепое и неразумное первоначало мира.

Вневременные аналогии всегда или условны, или опасны, но уж эта!..

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!
О жрец ее! тебе забвенья нет;
Всё тут, да тут и человек, и свет,
И смерть, и жизнь, и правда без покрова.
Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком
К ним чувственным, за грань их не ступая!
Есть хмель ему на празднике мирском!

И — то, что я уже цитировал:

Но пред тобой, как пред нагим мечом,
Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

Что тут — боязнь ли всё обнажающей мысли? Или ее прославление? Последнее — вряд ли, первое — отчего бы и нет, но в любом случае это автопортрет поэзии Баратынского. «Поэта мысли», как называли его чуть не все, в сущности повторяя за Пушкиным: «Он у нас оригинален — ибо мыслит». Вот, однако, вопрос: а что, сам Пушкин — не мыслил?.. Хотя об этом, о гармонической способности не быть и не выглядеть поэтом какой-то одной определенной черты (а в частности, и об изумлении Баратынского, обнаружившего, что покойный Пушкин не был чужд «силе и глубине»), шла речь в главе-очерке «Планщик Рылеев». Теперь можем кое-что подытожить.

«Поэтами мысли» называли не только Баратынского, но и Вяземского, и Бенедиктова — первого в отличку от Пушкина, второго даже в пику ему. Об обоих будем еще говорить, сейчас только вскользь заметив, что относительно Вяземского куда точнее высказался Гоголь, приметивший в нем «обилие мыслей» (множественное число!), то есть как бы неумение сосредоточиться на одной. Баратынского же отличало напряженное постоянство. И все же «мысль» — совсем не то, что способно выделить его из ряда прочих.

От Пушкина Баратынский отличен, конечно, не превосходством ума, а склонностью к анализу. «Ум раздробительный», — замечательно сказал про него тот же Петр Андреевич Вяземский, и вот оно, то самое, что помогло Корнею Чуковскому раздробить, разъять, распотрошить элегию «Признание». Анализ провоцирует на анализ.

Обратимся же к первым страницам этого очерка и сравним строки элегии Баратынского с другим стихотворением — также о прошедшей и невозвратной любви; с пушкинским «Я вас любил». Какова разница — не уровней, Бог с ними, но — лирических характеров!

…Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.

Что здесь? Надежда хоть на миг воскресить былую любовь, побыть в атмосфере ее головокружительного счастья. Поэт собирает, синтезирует все свои воспоминания о ней, чтоб возродить ее образ или хотя бы призрак. Ему так жаль расставаться со счастьем, что он готов верить, не веря: «..Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем». Быть может. Может — быть.

А Баратынский — анализирует. Он отсекает последние надежды, сознавая необратимость былого и убеждая в том и себя, и «ее». Доказывая с помощью стройной системы обдуманных доказательств. В его элегии — не цельный, как у Пушкина, образ любви, не духовное усилие, материализующее ее отлетевший призрак, но чувство, безжалостно разъятое скальпелем анатома; безжалостно прежде всего по отношению к «ней», не готовой смотреть на свою любовь, как на хладный труп.