Русские, или Из дворян в интеллигенты

Подобное — случается, происходя с той смесью (охота добавить: с гремучей смесью) сознательности и интуитивности, которая и отличает поведение поэтов. Корней Чуковский еще в предреволюционные годы сказал, что вот, дескать, какой способный стихотворец Георгий Иванов; ему бы пострадать хорошенько — какой бы получился поэт! И вероятно, вовсе не подозревая о замечании критика, примерно тогда же писал Владислав Ходасевич: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только если…» Вот оно! «…Случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя, несчастья. Собственно, только этого и надо ему пожелать».

Как знаем, случилось — с Ивановым, кого перетряхнула потеря России и кто стал большим поэтом. Или со средним «парнасцем» Волошиным, которого боль и кровь пробудили для жизни и для живой поэзии, размотав насильно его культурный кокон. (Не вспомнить ли снова и феномен слепца Ивана Козлова — хотя теперь получается, что это вроде и не совсем феномен?) А наиболее чуткие сами, бывало, осознавали необходимость «доброй встряски» — правда, «доброй» здесь даже и не в прямом смысле коробит слух. «На днях я подумал о том. — незадолго до революции записал Блок, — что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться (или — чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

Блоку ждать перемен, которые и заново пробудили, и погубили его, оставалось недолго. Баратынский организовал — сознаю и подчеркиваю странность глагола в таком контексте — катастрофу в своей душе самолично. При этом — еще одно стилистическое несоответствие — не прогадав.

«Эгоизм — наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые. Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе. Вот покамест наше назначение» (он — Ивану Киреевскому, июнь 1832 года).

«Ничего вне себя для обожания…» Чем отчаяннее было его самоощущение, тем вернее он выявлял свою сокровенную сущность. Чем упрямее отгораживался и замыкался (в этом смысле в российской поэзии он сравним разве что с Вяземским — но и отличен, как трагик от меланхолика), тем надежнее обеспечивал себе место в душе читателя. Пусть — избранного. Пусть — будущего. И чем безысходнее был его пессимизм, тем… Вот, почитаем:

Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой, —
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей, —
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

Это слишком звучный, яркий, великолепный пессимизм, чтобы зваться таковым без уточняющих — уж не отрицающих ли? — эпитетов. Так мощно выразить бессилие!

Так богато написать оскудение’ Положительно, Баратынский — пессимист весьма странный, если вообще это понятие сочетаемо с истинно трагическим мироощущением. Ведь трагедия в незаболтанном, а реальном смысле — всегда, извините за аналогию с революционной пьесой, оптимистическая: ставя человека на грань несуществования, она открывает ему смысл бытия. По крайности, верит в этот смысл. Ощущает его присутствие.

Точно так и у Баратынского:

Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.

Не о том даже речь, что горечь, над которой не утерпел посмеяться Белинский («Коротко и ясно: все наука виновата! Без нее мы жили бы не хуже ирокезов…»), оказалась пророческой, и ей подтверждающе откликнется Блок: «Век девятнадцатый железный… Двадцатый век… Еще бездомней, еще страшнее жизни мгла…» Но — какое противоречие, какое противоборство утверждения и интонации, величавой, как поступь самой истории!