Русские, или Из дворян в интеллигенты

Молодой Гоголь играл, даже заигрывал с чертовщиной — «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь», «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Заколдованное место», наконец, «Вий», — и тут уместно именно слово «игра». Все было не всерьез, лубочно, нестрашно, все — при постоянстве истовых клятв Господом нашим Иисусом Христом — дышало веселым фольклорным язычеством, и сама сугубая мрачность ужасов, пыток, казней, возмездия тоже была стилизованной под наивный лубок, вроде того гадкого черта в аду, которого намалевал при входе в церковь кузнец Вакула.

Только единожды, уже в зрелости и на новом, высшем витке осознания собственной духовной миссии (быть «пророком православной культуры», осуществить «программу радикальной перестройки жизни на религиозных началах» — я цитирую книгу о Гоголе профессора и протоиерея В. Зеньковского), — в общем, только в финале повести «Портрет» он решился пророчествовать, отнюдь не играючи, о грядущем пришествии «искусителя рода человеческого, антихриста»… Решился — и не решился. Оставив пророчество в первой редакции «Портрета» (1835), он убрал его во второй, окончательной (1842).

Что заставило? Резкий отзыв Белинского? Возможно, и это; сам Гоголь, посылая повесть в журнал «Современник», Плетневу, как бы даже признал: «…Я ее переделал… вследствие сделанных еще в Петербурге замечаний», — но странно представить его школьнически послушным. Полагаю, что внутренний голос был не в пример повелительнее.

Гоголь остановился… Нет, даже сделал решительный шаг назад, отступил перед тем, что отнюдь не остановило писателя, которого считают самым прямым из его потомков. Конечно, Булгакова. Он не только вывел в романе Воланда, духа зла, но вступил с ним в союз.

Не занимаясь — в согласии с нынешней да и всегдашней модой — самоутверждением за счет великих, а всего лишь фиксируя драму, замечу: незадолго до того, как измученный Булгаков согласится принять правила игры, попробует заключить договор с олицетворением власти и зла в масштабах СССР, то есть напишет пьесу «Батум», он уже практически завершил «Мастера и Маргариту». Роман, где Власть и Зло возведены на ступень наивысшую. Абсолютную. И поделился лучшим из того, что имел, с подручными дьявола, отдавши обворожающий булгаковский смех на откуп Коровьеву и Бегемоту. Их проказы столь заразительны, что, кажется, не только они — свита Воланда, но и он оказывается в сфере хулиганского обаяния, излучаемого неистощимыми гаерами.

А сам-то он — каков? Понятно, не в подвластном ему аду, а в мире романа, где демиург и владыка — автор.

В разные эпохи, у разных писателей гении зла представали также по-разному. Дух отрицания величав у Мильтона, идеален у парадоксалиста Франса, мятежен у Лермонтова, не более чем мелкий бес, по мелочам услужающий Фаусту, у Пушкина, — но, сколь они ни различны, все существуют пока что в едином, не стронувшемся с места, необезбоженном мире.

А у Булгакова?

Вспомним: к Воланду приходит посланник из лагеря добра Левий Матвей — с поручением к дьяволу от Иешуа: «Он… просит тебя, чтобы ты взял с собою Мастера».

«А что же вы не берете его к себе, в свет?» — со спокойным ехидством спрашивает Сатана.

Не берут потому, что Мастер заслужил только покой, а не свет, но сейчас речь не о том. Ведь здесь, мысля по-нынешнему, словно два суверенных государства, некогда составлявших целое, но разъединившихся навсегда. Борьба за суверенитет уже отшумела, границы определены, остались) разве что споры о гражданстве.

Ситуация не традиционная.

«С ортодоксальной точки зрения… Сатана противостоит Богу не на равных основаниях, не как божество или антибожество зла, но как падшее творение Бога и мятежный подданный Его державы, который только и может, что обращать против Бога силу, полученную от Него же, и против собственной воли, в конечном счете, содействовать выполнению Божьего замысла…» (С. Аверинцев).

В этом — и только в этом — смысле следует понимать» знаменитую фразу из «Фауста» Гете: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Ведь сама-то сила, хотящая зла, — мятежная часть силы добра; мятежная, но часть. И — часть, но мятежная. У Булгакова же, выбравшего в эпиграф к роману эти слова гетевского Мефистофеля, — ничего подобного. Воланд не занят богоборчеством; по тонкому замечанию булгаковеда Г. Лесскиса, «он и Иешуа лишь представляют «разные ведомства» единого божественного миропорядка».

Так не только в романе «Мастер и Маргарита». Так — вообще в нашем общем едва закончившемся (и то вряд ли: когда столетия завершались одновременно со сменой круглой цифры?) XX веке, где зло и добро, дьявол и Бог не то чтоб боролись (борются?) между собой в нашем культурном и философском сознании, а…

Сосуществуют?

Во всяком случае, разведены по углам, как боксеры на время своих перерывов между раундами, но, в отличие от драчунов-спортсменов, так покуда в углах и оставлены, а исход поединка обговаривают секунданты с участием рефери. (Но кто главный судья?)