Русские, или Из дворян в интеллигенты

Сознаю: метафора грубая, однако другой наш век, возможно, и не заслуживает.

Сосуществуют Воланд и Иешуа; сосуществование бывает и в пределах одной души — в пределах настолько узких, что не разойтись:

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
…Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.

И т. д. Это вам не Валерий Брюсов, способный, едва откричав: «На Берлин!», податься на чиновную службу к большевикам-пораженцам, не его хладнокровная неразборчивостъ: «Хочу, чтоб в море плавала свободная ладья. И Господа и Дьявола хочу прославить я». Это Блок, у кого иные представления о свободе, это его «К Музе», но даже ему — или ему в особенности — освобождение видится в поругании и проклятии, во всяком случае, не вне этого. Иначе не насладишься — даже не понять сразу чем, мазохизмом или садизмом: «И была роковая отрада в попираньи заветных святынь.»

Что ж. Многое отошло в прошлое, и окрашенный в суровый цвет пуританства гуманизм Мильтона, и гетевские счеты с рационализмом, и постромантизм Лермонтова. Рухнула и просветительская идиллия, согласно которой (и по словам Дидро), если даже мир — это глобальный танцкласс, где чиновник приплясывает перед министром, министр — перед королем, король — перед своей любовницей, то хотя бы философ, поэт, художник, ничего не просящий,  не выделывает унизительных па. Отныне «танцуют все», повинуясь палочке того, кто правит бал, и даже тот афоризм, который мы превратили в оптимистический клич, «рукописи не горят», исходит из уст дьявола. И не горят они — когда не горят — по его воле, как по воле Воланда (зловещая аллитерация) не сгорел роман, собственноручно брошенный в огонь Мастером. А второй том «Мертвых душ» сгорел-таки, не получив своевременной — дьявольской? — помощи.

Путь художественного сознания в XX веке, примерно на рубеже его с предыдущим, сделал попытку — изменить направление. Повернуть указатель вспять. Прежде дорога русского художника шла на Голгофу, имея примером крестный путь: сквозь тернии к звездам, сквозь страдание к очищению, сквозь козни зла к идеалу добра. В ХХ и, боюсь, XXI веках она — конечно, не без существенных исключений — выбирает направление под гору, с Голгофы, от горного очищения  мукой к земной грязи, от гармонического идеала — к неразобранной свалке, где зло возлежит (валяется) рядом с добром:

И когда ты смеешься над верой.
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.

«Зла, добра ли?» Не разобрать — и, как видно, незачем..» Но пурпуровый цвет, «когда-то», на древних иконах виденный Блоком и увенчавший его Музу, — цвет инфернальный. Адский. Свечение, исходящее от головы дьявола.

Неотделим от пути с Голгофы и булгаковский путь; напоминаю — говорю не в упрек, а сознавая трагедию. Ибо что это, ежели не трагедия: испытать сладость мщения, вручить возможность расправиться с хулителями, врагами, доносчиками — возможность, в реальности недоступную, — самому Сатане? И — увидеть в нем обаяние абсолютной власти, абсолютной свободы, прельститься пурпуровым кругом…

Конечно, произведение, в котором автор с наибольшею полнотой реализует свой дар, — всегда победа и выход. Но победить можно и самого себя, выйти — к сознанию собственной обреченности, к гибели. Потому, с моей точки зрения, «Мастер и Маргарита» — такой выход, такая победа, ее веселье — веселье висельника. Это мало кто понял, но ведь не жалкая пьеска «Батум», где и руку Булгакова не признаешь, а великий последний роман — приговор, вынесенный себе Булгаковым. Приговор своему гигантскому самолюбию, своему чувству достоинства, вере в свою духовную независимость. Уступив себя, Мастера, Воланду, даже было уже необязательно уступать еще и Сталину; написав роман, предстояло умереть, так как исчерпано то, чем живут. «…Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем…» И при всем различии драм и эпох причина гибели почти всегда постоянна.

Булгаков надорвался, идя под гору; Гоголь — идя в гору. Он, Гоголь, погиб под тяжестью не креста, а, напротив, того, что было несовместимо с крестной ношей: того аппетитно-плотского, вкусно-земного, чувством чего был одарен свыше всех мер. И что, чем дальше, тем больше, мешало ему в стремлении строить воздушный замок, «душевный город»; в жажде, взлетев над владениями Дмухановских, переселиться в мир не реальных людей, а — духов, злых или добрых.