Русские, или Из дворян в интеллигенты

Однажды было сделано такое сравнение «неведомого» нам мира Достоевского с куда более «правильным» миром Толстого. Дескать, если герой второго из них встретит в пустыне льва, он побледнеет и убежит; герой первого покраснеет и останется стоять как вкопанный. А Василий Васильевич Розанов, возможно, точнее всех сформулировал противостояние двух гениев русской прозы. Двух медведей в одной берлоге — если понимать «берлогу» широко, не уже целой России (как уже говорилось, ревниво следя друг за другом, эти величайшие современники не нашли ни времени, ни охоты встретиться хоть единожды).

«…Толстой, — говорит Розанов, — для мощи которого кажется, нет пределов, открывает необъятную панораму человеческой жизни всюду, где завершилась она в твердые формы… Напротив, Достоевский… аналитик неустановившегося в человеческой жизни и в человеческом духе».

Именно так! Хотя, стыдно признаться, слова давным-давно позабытого — да и кто его знал при жизни? — нахала из Одессы будут повыразительней.

Взять тот же «Подросток». «…Роман о русских теперешних детях», — определит Федор Михайлович характер и цель работы, берясь за роман в 1874 году. Уточнит: должно выйти нечто вроде «моих “Отцов и детей”». А само название будущей книги — не по ассоциации ли с «Недорослем» (сочиняя который уж Фонвизин-то твердо знал, кто виноват и что делать)? Короче: задача — сказать о несостоятельности «отцов» и понять состояние «детей». Тем самым определить: куда идет Россия и куда ей надлежит идти. «Научить, как надо жить для родного края», — к этому Достоевский-идеолог стремился всегда.

Прекрасно! Но все остается необъясненным, «неведомым».

«Отец», как человек уходящего поколения, он же и буквальный, физический отец «подростка» Аркадия Долгорукого, Версилов, сам пытается осознать себя. Мечется. Эмигрирует… Куда? — спрашивает, слушая его исповедь, сын. «К Герцену? Участвовать в заграничной пропаганде?» — «Нет, — отвечает отец, — я просто уехал тогда от тоски, внезапной тоски… Дворянская тоска, и ничего больше».

А сам Аркадий, этот мальчик-монстр — в том смысле, что нагружен и перегружен собственными «комплексами» того же Достоевского, включая его страсть к игре и — даже! — психологический опыт завзятого игрока. Или: «Моя идея — это стать Ротшильдом». Допустим. Но не странно ли, что «подростку» в его-то семнадцать лет лично понятно и соблазнительно самоощущение пушкинского «скупого рыцаря»? То, что сами деньги ему потребны не для удовлетворения желаний, которые переполняют любого нормального мальчика? Нет:

«Будь я Ротшильд, я бы ходил в стареньком пальто и с зонтиком… Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и (первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием».

Ну, точно по Пушкину:

…Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…

Мальчик-монстр, мальчик-уникум, меньше всего пригодный быть представителем «детей» и, следовательно, ответом на насущный вопрос: куда идти России.

Так же и с «Братьями Карамазовыми». Самым идеологическим из романов Достоевского — опять же по замыслу.

В «Карамазовых» решаются — казалось бы, раз навсегда, как оно и бывает в итоговых произведениях, — вопросы атеизма и социализма, для Достоевского первостепенные. Вновь возникает тема «русских мальчиков». Но автор и здесь «не дает ответа».

Не успел? Ибо путь, каким Достоевский хотел провести идеального Алешу, остался не завершен. Вряд ли дело лишь в этом. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», — слова Дмитрия Карамазова, самого стихийного, наименее «идеологичного» из всех братьев, не то что праведник Алеша и тем паче Иван, теоретик безбожия, вседозволенности (которая, уж так получается, по Достоевскому, непременно следует за тем, что являет собою Иван и что на нынешнем распространенном жаргоне именуется «интеллектуализмом», слава, мол, Богу Богу ли? — сменившим постыдно устаревшую интеллигентность). И Достоевский, конечно, здесь с Митей — не рассудком, так душой, противящейся формулам.

Правда, что касается формул, есть одна, самая знаменитая, повторяемая в хвост и в гриву, естественно: «Красота спасет мир». Но что сие значит?

Да, в сущности, неизвестно. «Неведомо».

«Господа, князь утверждает, что мир спасет красота! — смеются над Мышкиным в «Идиоте». — А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен».

Но сам Достоевский отнюдь не связывал «красоту» в своем понимании с какой бы то ни было «игривостью». «Что же» — спасет мир?» — спросит он себя самого в черновике «Подростка». И, ответив: «Красота», — тут же задаст новый вопрос: «Устоит ли Россия? (от коммунизма)…»