Русские, или Из дворян в интеллигенты

Конечно, сегодня все это особенной болью отзывается в нашей душе — как и совсем уже давние возражения Вяземского пушкинским «Клеветникам России» с их «империалистической» похвальбой насчет протяженности русских границ и, как казалось, связанной с этим необоримости русской силы. Нынешняя наша беда, нынешняя растерянность — притом в буквальнейшем смысле: растерялись по огромным пространствам — в том, что народ, обделенный не менее всех остальных, литовцев или грузин, к тому же размыт духовно, не имея тех самозащитных реакций, которые есть у тех, кто ощущал себя в положении обороняющихся, отстаивающих свою самобытность. (Правда, подумаешь: может, и к лучшему — не имея, ежели глянуть, как ощетинивается иная самозащита.) И именно то, что он был обречен играть роль то невольного мессии, то стержня и сердцевины, быть то есть между, inter, — его непреходящая, а возможно, и безысходная драма. Оказаться в положении интернациональной крепежной основы — несчастье, ведущее к потере иммунитета.

Вчера ли оно возникло? Только ли с приходом большевистской власти? Но ведь и само мессианство, даже в его благородной форме, вымечтанной Аксаковыми и Хомяковым, — своего рода странничество, побег, не захватнически-жадное подминание под себя, а бескорыстное распространение по миру. Может быть, до потери своей неповторимости в множестве перевоплощений?.. Во всяком случае, не зря в самом понятии «Третий Рим» (не говоря уж о Третьем Интернационале) выразительно то, что — Рим, который как-никак не Москва, даже не Санкт-Петербург, у него своя судьба, своя роль, своя драма. И когда Николай Семенович Лесков, проделавший наисложнейшую духовную эволюцию (каковая — не тема этого краткого очерка), в декабре 1891 года рассказывает о своем разрыве с Михаилом Катковым, воплощением официоза и единомыслия; когда он приводит слова Каткова, сказанные о нем: «Этот человек не наш!», то характерно согласие с этой оценкой, не означающее благодушия: «Он был прав, но я не знал, чей я?.. Я блуждал и воротился, и стал сам собою — тем, что я есмь».

Но это возвращение к себе, обретение себя — самое трудное. И для человека и тем более для народа. Даже чудо-душа Иван Северьянович, поплутавший никак не менее своего автора, — чем он венчает свою очарованную судьбу? «…Мне за народ очень помереть хочется» — а каким образом и почему, не суть важно, ибо конкретней, чем то, что «скоро надо будет воевать», не узнаем. Выходит, тяга к духовному подвигу, в которой смешались и отголосок мессианизма, и не чуждое ему странничество, самодостаточна — в точности как у Дон-Кихота (которого неспроста вспомнил Лесков, отстаивая Флягина и всю свою повесть перед тем же Катковым, не захотевшим печатать «Очарованного странника» в журнале «Русский вестник»).

Объяснять ли, что эта самодостаточность и опасна? Дон-Кихот благороден, Иван Северьянович — не меньше того, но их душевная чистота — единственная гарантия, что подвиг направлен на благо. Да и то… «Скоро надо будет воевать» — а против кого? Хорошо, коль за братьев-славян против их утеснителей, но не Флягин и не народ решают, ради чего предстоит им надеть «амуничку»…

Левша, вероятно, самый знаменитый из персонажей Лескова — он-то не Дон-Кихот. И не Иван Северьянович. Не странник. Тем паче — не колонизатор. Он — сидень, и, если его пошлют по цареву приказу аж в Альбион, с первого дня будет там тосковать и даже на обратном морском пути, когда ждать осталось всего ничего, «уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?»

Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит».

Забегая вперед, скажу, что если замечательный Флягин своей центробежностью олицетворяет болезнь нации (при всех оговорках, которые допускаю с охотой: дескать, болезнь очистительная, обогащающая душу страданием и состраданием — и т. п.), то центростремительный Левша — это надежда на выздоровление. И Акиму Волынскому надобно было впасть в исключительную поверхностность, чтоб увидеть в этой надежде «национальное самохвальство».

«Горжусь тем, что я русский!..» Мог бы Николай Семенович Лесков произнести эту фразу?

Вопрос отчасти провокационный, так как смысл любого сочетания слов зависит от временного и психологического контекста, — но что до цитированного изъявления гордости, то он начинает монолог купринского персонажа, шовиниста и хама, где собраны все доводы национальной кичливости. От того, что «нигде так не едят, как в России», до: «Кто орудует с нашей нефтью? Жиды, армяшки, американцы… Кому принадлежат сахарные заводы? Жидам, немцам и полякам. И главное, везде жид, жид, жид, жид!.. Н-но нет!.. Нет!.. Этому безобразию подходит конец. Русский народ еще покамест только чешется спросонья, но завтра, Господи благослови, завтра он проснется. И тогда он… так сожмет в своей мощной длани все эти угнетенные невинности, всех этих жидишек, хохлишек и полячишек…»