Русские, или Из дворян в интеллигенты

Достаточно, ибо знакомо до тошноты (и если чему стоит все-таки удивиться, так это тому, что Куприн, изобразив скота-демагога с подчеркнутым омерзением, часть его ксенофобской пошлости произнесет — от себя! — в письме к профессору Батюшкову. Поди знай!).

Но — Лесков! Он, который мог высказаться так: «Я за равноправность, но не за евреев», правда, явственно разделяя личную, что поделаешь, антипатию и свое неприятие человеконенавистничества. Он таким образом хоть слегка, но причастный к тому, что Герцен назвал «исключительной национальностью», — не странно ль, что именно он заслужил сказанное о нем его биографом: «Лесков очень боялся патриотического пустохвальства и национальной гордости»?

Как?! Пустохвальство — с ним-то яснее ясного, но — гордость! Меж тем он именно так и сказал, иронизируя: «И у попов, и у патриотов, и у этих пересмешников все «гордость» в числе необходимых условий христианской жизни!» И нечему удивляться. «Смиренный ересиарх Николай», — подписался он в письме к Суворину, конечно, полушутя, но смысл его смиренности (пусть сколько угодно не смирной, ибо она отличала не чернеца, а ересиарха) определялся именно «условиями христианской жизни». Откройте Новый Завет, в течение столетий ложившийся в основу русской нравственности и даже фразеологии, и в так называемой «симфонии», в предметном и именном указателе, найдете: «ГОРДОСТЬ грех…» Да и в словаре Даля обнаружим: «Гордиться чем, быть гордым, кичиться, зазнаваться, чваниться, спесивиться; хвалиться чем-либо, тщеславиться; ставить себе что-либо в заслугу, в преимущество, быть самодовольным».

Надо было основательно потрудиться над народным сознанием и над отражающим это сознание словарем, чтобы человек со стороны, француз Ромен Роллан, прибывший в тридцатые годы в СССР и изо всех сил старавшийся сохранять лояльность и к нему, и к Сталину, все-таки был неприятно поражен: «Даже Горький сожалел при мне о злоупотреблении чувством гордости, перерождающимся в тщеславие, которое поддерживается у рабочих… К тому же не только их индивидуальная или рабочая гордость, но и гордость советского гражданина подогревается ценой искажения истины… Миллионы честных советских тружеников твердо верят, что все лучшее, что у них есть, создано ими самими, а остальной мир лишен этих благ (школы, гигиена и т. д.)».

Снова — довольно, ибо снова знакомо.

Вообще — что касается нас, вернее, Лескова и нас, то мы, такие, какими стали, подчас поразительно не готовы прочесть его, не искажая или не высветляя его героев (что, впрочем, как раз одна из форм искажения) до неузнаваемости. В книге Льва Аннинского «Лесковское ожерелье» убедительно продемонстрировано, как все иллюстраторы и инсценировщики, скажем, «Леди Макбет Мценского уезда» заняты непрестанной реабилитацией героини: от Ильи Глазунова, создавшего из Катерины Измайловой подобие нестеровской инокини, до режиссера Андрея Гончарова, преобразившего ее в достойную сочувствия страдалицу и даже в истинную христианку. (Да и Шостакович в своей опере «тоже уходил от Лескова… сдвигал лесковскую героиню к свободе и жизнелюбию».) Хотя — необязательно помнить точнейшую формулу Андрея Платонова, определившего Катеринин тип: «…ее сексуальная любовь всегда равна самой себе — она не превращается ни во что специфически человеческое…» Хватит того, чтобы заглянуть в текст Лескова:

«Катерина Львовна захватила своею ладонью раскрытый в ужасе рот испуганного ребенка и крикнула:

— А ну скорее; держи ровно, чтобы не бился!

Сергей взял Федю за ноги и за руки, а Катерина Львовна одним движением закрыла детское личико страдальца большою пуховою подушкою и сама навалилась на нее своей крепкой, упругой грудью».

И — о чем говорить? Тупая, скотская сила хладнокровной детоубийцы без малейшего «специфически человеческого» проблеска…

Надо обладать извращенным нравственным сознанием (чем и обладаем, не исключая лучших из нас), чтобы выбрать вот такой персонаж для воспевания русской женщины — или хотя бы для сострадания ее доле. Неужто за то, что русская, очень русская?.. А это, конечно, так, и дело не в крови, не в том, что на мценской купчихе не плащ супруги шотландского тана, а сарафаны да душегреи. Поистине: «Там русский дух… там Русью пахнет!»

Весьма кстати сказать, что и эту пушкинскую цитату понимаем и произносим фальшиво. Мы вообще мастера выхватывать цитаты, не считаясь с их эмоциональной средой, — ну, например: «И вечный бой…» — сколько так названо было победно-помпезных статей, словно вечный бой — это и впрямь хорошо, словно у Блока нет мучительного продолжения, нет строчек о крови и пыли.