Русские, или Из дворян в интеллигенты

Лескову пришлось объясняться и тут, и если не его объяснения, то накопленный читательский опыт в конце концов вразумил читающих — хотя бы до того уровня, на котором ясно, что «Левша» не односторонен ни в своем восхищении «русским народом», ни в пессимизме на его счет. Поняли, что — да, наши одолели англичан, подковавши блоху, явивши то есть такую тонкость работы, которая ихним не снилась, — но, с другой стороны, вещица-то оказалась испорчена, подкованная блоха разучилась танцевать свои «верояции»… Вот какой горький курьез!

Но и это лежит на поверхности — и, может, лежит, как подброшенная приманка? Как кошелек на нитке? Как сыр в мышеловке? Почему мы так твердо решили, что спор наших и ихних — то, что всерьез занимает Лескова? Ох, похоже, что это — его до сих пор не раскрытая мистификация! Та, в которую мы поверили, не могли не поверить, потому что мы, снова скажу, такие…

Припомним сюжет «Левши» — благо уж он-то на нашей памяти.

Итак, император Александр Павлович и атаман Платов обретаются в Лондоне, где их стараются поразить аглицки-ми премудростями. Расстановка отечественных сил очевидна: атаман-«патриот», для кого пуще всех бед унизиться до похвалы чужеземному, император — «космополит». Но их внутренние препирательства, по сути, кончаются в первом же эпизоде. Обнаружив, что пистоля, выдаваемая за заморское чудо, имеет русскую надпись: «Иван Москвин во граде Туле», Платов, естественно, торжествует, император смущен, подлецы-англичане посрамлены.

Это российское торжество — как эпиграф, предваряющий текст, как успокоительный жест зазывалы-актера, знак, поданный взволновавшейся публике: не дрейфь, ребята, все одно наша возьмет! И хотя блохой англичане патриота вроде побили, а император пресек его попытку сказать им наперекор, мы, читатели сказа, знаем: горевать — рано.

И все начинается сначала, что выглядит как просчет — с точки зрения анекдота, сказки, притчи, которым буксовать ни к чему. Но мало того что нас ожидает сюрприз (именно тот, что подкованная туляками блоха разучилась скакать, — впрочем, подано это отнюдь без нажима, скороговоркой); важно, что наше внимание уже вовсе не так упорно концентрируется на фабуле.

Ежели не на ней, то на чем же?

Происходит то, чего нельзя не заметить. Изменился, точнее, переломился тон рассказа. Только что он был расцвечен «верояциями» и «нимфозориями» (правда, эта словесная ткань, показавши свое разноцветье, с каждой страницей редеет, становится менее броской), и вот:

«Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны так же как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина «Вечерний звон»…» Тон и словарь не игрового сказа, а деловитого очерка, и пусть сказ вскоре вернется вместе с возвращением сказочных, лубочных героев, но — свершилось. Физиономия автора предстала в своем натуральном виде, он, автор, словно бы дал нам знать, где играет, прикидывается, а где оставляет игру; где рассуждает, а где — сказывает.

Это — существенно, потому что дальше игра пойдет напропалую, Левша, не по воле своей оказавшийся в Англии, будет оказывать патриотизм даже более пародийно, чем «мужественный старик» Платов. В ход пойдут аргументы, к которым нет ну ни малейшей возможности относиться не то чтоб всерьез, серьезность в этом сказовом мире с первых же строк весьма относительна, но — снисходительно. Снисходя именно к условиям веселого сказа. Даже для них это чересчур идиотично:

«Левша согласился.

— Об этом, — говорит, — спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.

Возможно ли предположить, чтоб Николай Семенович Лесков, боявшийся (вспомним!) «патриотического пустохвальства и национальной гордости», не рассердился на такое высказывание, попадись оно ему в первой реальности, в жизни? (А — попадались, и он сердился, «боялся», ставил слово «гордость» в иронические кавычки.)

Или:

«— …Наша русская вера самая правильная…

— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

— Евангелие, — отвечает Левша, — действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее».

Не суть важно, что в словах Левши — комическое отражение противостояния православия и реформации; это вновь за героем мелькнул его умно-лукавый автор. Аргументы типа «толще», «полнее», «правильнее» только в сказках, в комедиях да, пожалуй, еще на богословских диспутах (и то не всегда) высказываются и выслушиваются столь мирно.

Спор на том уровне знаний, на котором находится дискутант, чей патриотизм и религиозная убежденность надежно подпитываются невежеством, в сущей реальности вряд ли удержится в благовоспитанных рамках и почти непременно обратится к проклятиям — на манер незабытого нами купринского хама.