Русские, или Из дворян в интеллигенты

Что это доказывает? Уж разумеется, не желание выказать Левшу в более смешном виде, чем он заслуживает (и чем хочет того Лесков). В «идеологи» этот туляк годится еще меньше, чем «мужественный старик», и все дело в том, что сам спор, кто, что и у кого лучше, «пистоля», девицы, нравы или сама христианская вера, — смешон до нелепости. Нелеп априорно. Над ним и можно только смеяться.

Лесков — смеется и нам дает насмеяться вволю, пока…

Пока Левшу не посетит некая тревога:

«Все обойдет и хвалит, и говорит:

— Это и мы так можем.

А как до старого ружья дойдет, — засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет:

— Это, — говорит, — против нашего не в пример превосходнейше.

Англичане никак не могли отгадать, что Левша замечает…» — так ведь и мы не можем, и эта загадка начинает держать наше внимание заново, тем более что тревога Левши, усиливаясь, вырастает в тоску. Уже не одна ностальгия гонит его на родину, но желание поспешить с исполнением какого-то неотложного долга.

Кончится все, как помним, обычным российским свинством: пьяному Левше расколотят по возвращении затылок, волоча по каменному крыльцу, бросят умирать в «Обухвин-скую больницу» и не исполнят предсмертной просьбы: перестать чистить ружья кирпичом — «а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся».

Оттого, дескать, и профинтили, прохлопали, проиграли постыдно Крымскую войну.

Блоха, переставшая танцевать, — пустяк, курьез, тут и сарказм, который стал видеться нам с годами (вот, мол, мы, русаки, даже свое мастерство употребляем на то, чтобы портить…), несерьезен. И во многом как раз плод возраставшей с годами национальной самоиронии. Да, испортили вещицу, но зато какое явили искусство, утерев-таки англичанам нос, — а разве сама танцующая блоха не служила и для их мастеров именно этой цели: доказать свое мастерство? Так что и это, считай, наша победа, беда только — давшаяся не благодаря, а вопреки. Вопреки неучености, вопреки бедности («мелкоскопа не имеем»), вопреки бездушному неумению уважать и ценить мастера. Да и попросту — человека.

Одно цепляется за другое. Погубили Левшу — погубили Россию. Сперва осрамились в Крымской войне, потом… Знаем, что потом.

Случилось любопытное совпадение. «Русский доктор Мартын-Сольский», присутствовавший при кончине Левши (в пресловутой первой реальности — Мартын Дмитриевич Сольский, врач при гвардейских полках), пробовал довести просьбу своего пациента до военного министра Чернышева, но был обозван и прогнан. «А доведи они Левшины слова в свое время до государя…»

Русская сказка с ее добрым царем, к кому не пускают злые бояре, с ее «если бы да кабы», — сказка, уж так выражающая неисправимое наше сознание. Но и в жизни реальной было в точности то же. Декабрист Николай Бестужев, находясь в Сибири, изобрел ружейный замок невиданной простоты; генерал-губернатор Муравьев-Амурский, не Мартын-Сольскому чета, прознав, послал образчик для представления великому князю Константину — и…

Угадали: как в воду. И солдатики продолжали маяться, разбирая и собирая замки, хитроумные и многосложные. Войну проиграли не из-за того, но на то ведь и сказка, чтобы преувеличить. Однако преувеличивает она — правду.

Грациозный, веселый, насквозь шутейный «Сказ о тульском косом Левше…» — одна из самых печальных русских книг. Печальных пророчески, предсказывая:

что врага или хоть соперника будем искать неизменно вовне;

что беду свою будем упорно валить на других;

и что при этом, не вылезая из бед, будем твердить: наша вера самая правильная.

ПОСЛЕДНИЙ ЛЕБЕДЬ, или РУССКИЙ ТРАГИК Иннокентий Анненский

И было мукою для них,

Что людям музыкой казалось.

Иннокентий Анненский. Смычок и струны

Ощущение, которое не только не проходит, когда привыкаешь, вникаешь, внедряешься, но возрастает: такого поэта — нет!

По крайней мере, не может быть. Не бывает!

Для начала — то, что общеизвестно в качестве слов романса:

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Сравним хоть с сонетом «Человек», — с сонетом, чья форма сама по себе как будто предполагает изысканную строгость лексики: