Русские князья. От Ярослава до Юрия

– Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, – сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?

– Кто обувает, тот и разувает, – улыбнулся Дулеб.

– Можно, – поддержал его старший брат, – можно. Выпей еще, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придется не по вкусу…

– А мы в порубе княжеском сидели, – похвалился Иваница. – На хлебе слезном да на воде.

– Где же это? – спросил Пруня.

– В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слезный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слезы текут. Не видал такого хлеба?

– Видел и в Киеве, – сказал старший брат. – У нас в Киеве все есть. А порубы тут такие – нигде не сыщешь.

– Вот придет к вам новый князь – разметает эти порубы. – Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырех братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:

– А наделает таких, как у себя имеет? Потому как что же это за князь – без порубов?

– Таких, как они сидели в Суздале, – сказал старший брат, а два других молчали упрямо и настойчиво, будто были немые или же навсегда отдали все слова самому старшему и самому младшему.

– Были мы у Юрия Суздальского, – спокойно продолжал Дулеб, попивая пиво, – видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и Суздаль, Чернигов и Новгород…

– А мы и не разъединялись, – бросил старший.

– Князь Юрий ведает про то. Однако боярство киевское да князь Изяслав…

– Вот ты, лекарь, говоришь: князь Юрий, князь Изяслав. И все: «князь», «князь». А что это такое? Князь – это тот, который ездит на конязе, а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву в дырочки, да затягиваем ее изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?

– Говорю про Юрия Суздальского. Забудьте, что он князь, принимайте его как человека.

– И что же этот Юрий?

– Хочет прийти в Киев.

– Так пусть придет, а мы посмотрим.

– Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.

– Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?

Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жесткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.

– Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве? – неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними еще с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.

– А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, – стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.

– Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.

На пороге Дулеба остановил старший брат:

– За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.

Дулеб от неожиданности остановился:

– За какие вести?

– Говорил ведь: новый князь идет на Киев.

– Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.

– Дак пусть идет.

И замкнулись в своем молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.

Затем Иваница привел Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнем, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать свое дело.

– Не дают поговорить с людьми, – жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да еще прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы. – Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестер, да золовка у меня, да еще… Одни женщины, а мужчине – ведь не они в голове, а глина. Как ты ее замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моем деле – все. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а все это – будто жену для себя выбирать в темной темноте… Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и еще будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Еще когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет…