Русские мыслители

Первой и главнейшей из народнических проблем было отношение к крестьянству, во имя коего народники делали все, что делали. Кому надлежало указать мужикам истинную дорогу к справедливости и равенству? Личной свободы народ­ники не осуждали огулом, но рассматривали ее, как либераль­ную побаску, отвлекающую внимание от насущных общест­венных и экономических задач. Нужно ли особо готовить наставников, идущих вразумлять меньшую братию — оратаев земли родимой, — а при случае и подстрекать ее к непови­новению властям, к мятежу, к сокрушению старого строя — поскольку грядущие бунтовщики еще далеко не осознали всей необходимости и важности насильственных действий? В 1840-х годах на такой вопрос отвечали утвердительно Баку­нин и Спешнев, фигуры, несхожие донельзя; этот же взгляд проповедовал Чернышевский в 1850-х, его пылко рекомендо­вали Заичневский и «якобинцы-младороссы» в 1860-х; то же самое проповедовали в 1870-е и 1880-е как Лавров, так и его соперники и противники, приверженцы профессиональ­ного, дисциплинированного терроризма: Нечаев и Ткачев; придерживались той же школы мысли и последователи этих двоих, среди которых числятся (правда, лишь в этом вопросе) не только социалисты-революционеры (эсеры), но и кое- кто из русских фанатиков марксизма — в частности, Ленин и Троцкий.

Многие опасались, что обучать подобным образом чле­нов революционных ячеек значит создавать высокомерную элиту надменных властолюбцев, людей, согласных (в наи­лучшем случае) дать крестьянам не то, чего крестьянам хоте­лось, а лишь то, что полагали нужным самозванные народные заступники и наставники — лишь то, чего массы, по их убеж­дению, должны были требовать, но или позабыли об этом, или не пожелали... Вопрос начинали задавать без обиняков: не расплодятся ли с течением времени фанатики, почти без­различные к истинным нуждам и чаяниям подавляющего большинства русских людей, свирепо стремящиеся навязывать им только то, что сами фанатики — своеобразный «рыцар­ский орден» профессиональных революционеров, напрочь отрезанный от народной жизни полученной подготовкой и конспирацией, — предназначали народу, будучи безраз­личны и глухи к людским надеждам и людскому негодованию. Не кроется ли здесь опасности? Не сменится ли прежнее иго новым, еще худшим — деспотической олигархией кровожад­ных умников, уничтоживших дворянство, чиновничество и царя? Уверены ли вы, что новые господа не окажутся куда более страшными угнетателями, нежели прежние?

Об этом спорили даже некоторые террористы 1860-х годов — например, Ишутин и Каракозов, — и с гораздо большим жаром препиралось большинство молодых, идеа­листически настроенных людей, затевавших в 1870-е и позд­нее «хождение в народ»: не столько ради того, чтобы поучать, сколько чтобы самим «учиться жить»; их умы вдохновлялись писаниями Руссо (вероятно, еще Некрасова и Толстого) ничуть не меньше, чем книгами непреклонных социальных теоретиков. Эта молодежь, исполненная «вины перед наро­дом», считала себя развращенной — и окружавшим пороч­ным обществом, и полученным либеральным образованием, порождавшим якобы глубокое неравенство, неминуемо воз­носившим ученых, писателей, профессоров, специалистов — короче говоря, всех разумных, ученых и воспитанных людей — слишком высоко над мужицкой массой и оттого превращавшимся в истинный рассадник несправедливости и классового угнетения; молодежь полагала: все, препятству­ющее взаимному пониманию отдельных людей, сообществ и народов, создающее и сохраняющее препятствия к челове­ческой сплоченности и братству, ео ipso[260] является злом; спе­циализация и университетское образование воздвигают прег­рады меж людьми, не дозволяют личностям и сообществам «единиться», убивают любовь и дружбу, числятся среди глав­нейших причин, порождающих то, что после Гегеля и гегель­янцев окрестили «отчуждением» целых общественных слоев, классов, культур.